Письма, несущие смерть - Бентли Литтл

В этой библиотеке хранились все когда-либо написанные на земле письма.

И все они теперь были в моем распоряжении. Они могли стать моими.

Он хотел этого. Было ли это и моим желанием? Вряд ли. Правда, очень соблазнительно думать, что я мог бы стать новым Верховным Писателем Писем, более добрым, более мягким; что я мог бы изменить роли Писателей Писем в этом мире, сделать так, чтобы мы использовали наше могущество во благо.

И не просто соблазнительно.

Вероятно, так все и было задумано.

Кого я пытался обмануть? Использовать наше могущество во благо? Так это началось бы, но этим бы не закончилось. Дорога в ад вымощена благими намерениями, а я лучше других понимал власть эпистолярного творчества, скользкий путь, ведущий в пропасть.

Я обвел взглядом письмотеку. Поджечь бы ее, и пусть горит, пусть никому никогда не достанется.

Но и это я не мог себе позволить. Слишком огромная история хранилась здесь. Да, здесь были груды бесполезного дерьма и куча опасных идей, но здесь были и исторические документы, письма, уводящие к заре цивилизации. Я не мог просто уничтожить их.

Однако я мог их запечатать.

Написав письмо.

Какое? Воспользоваться юридическими формами. Письмо-приказ о запрещении продолжения противоправного действия? Письмо-выговор? Письмо-патент?

Я обернулся к Верховному, но он умер. За те последние минуты, что я таращился на письмотеку, жизнь покинула его тело, и теперь он был мертв. По крайней мере, я так подумал. Я приблизился к нему, вынул из его руки перо, которое он пытался мне вручить.

Он пошевелился. Веко над огромным глазом дернулось, зрачок завращался. Верховный протянул одну из своих рук и крепко сжал мою руку. Даже у полумертвого, у него была железная хватка, и, пока я старался вырваться, его голова рванулась вперед, гигантская ухмыляющаяся пасть заглотнула мою руку до самого плеча. Будто тысяча игл впилась в мою плоть. Я хотел закричать, но не смог… а потом уже это было ни к чему. Через писчие перья, утыкавшие его пасть, колоссальная сила перелилась из него в меня.

Он отпустил меня, откинул голову, закрыл глаза. Его тело снова обмякло и соскользнуло с трона. На этот раз он действительно был мертв. Я посмотрел на свою руку, не увидел никаких следов укуса. Просто чистая, гладкая кожа. Однако словно слабый ток пощипывал правую часть моего тела.

Я выпрямился, не выпуская подаренное мне перо.

Чиновники наконец оживились. Ряд за рядом они падали на колени, кланялись мне, будто присягая на верность на одном из фашистских сборищ. Я ощущал силу уже не только в правой, но и в левой части тела. Эта сила придавала мне ни на что не похожие уверенность и ощущение благополучия.

Я все еще сжимал перо. Чиновники все также низко мне кланялись.

Испытание! Я мог делать все, что хотел. Все зависело от меня.

Я заколебался.

Я мог сделать много добра.

Нет!

Власть развращает, сказал я себе. Абсолютная власть развращает абсолютно.

Я огляделся по сторонам, нашел лист бумаги, не пропитанный кровью-чернилами, и тем писчим пером написал письмо.

Всем, к кому это может иметь отношение.

Я запечатал письмотеку. Никто не может войти в нее. Никто не может просмотреть ее содержимое. Все Писатели Писем теперь свободны и могут делать все, что хотят; они больше не служат фирме. Фирма распущена. Они могут вернуться к своей прежней жизни. Я желаю им добра.

Я подписал письмо своим именем.

Я не знал да и не мог узнать о результатах. Многие из знакомых мне Писателей Писем проживали в других местах, в другие времена. Возобновится ли их жизнь с того момента, когда они ее покинули, или люди из прошлого вдруг окажутся в современных Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе? Но это меня уже не касалось. Я сделал свое дело. Моя роль сыграна. Пока я жив, я больше не напишу ни одного письма. Я покончил с эпистолярным творчеством раз и навсегда. Я бросил писчее перо…

И мир зашатался.

Чиновники исчезли также неожиданно, как появились. Не осталось ни одного из кланявшихся мне мужчин. Откуда-то издалека послышались крики. Крики радости, сказал я себе, хотя и не был в этом уверен. Крики Писателей Писем, освобождающихся от оков, как я попытался убедить себя, крики людей, возвращающихся к нормальной жизни в реальном мире. Теперь они будут использовать свои таланты, чтобы привлекать к себе возлюбленных, и жаловаться на не очень качественные развлечения, и вообще делать все, что их душам угодно.

А может, кричали те чиновники, возвращаясь в свой ад.

И это меня устраивало.

Отверстие в стене и письмотека за ним исчезли. Исчезли и трон, и труп монстра у его основания. Пропитанные чернилами газеты удивительным образом трансформировались в ковер.

Я вернулся в домик Эдсона.

На рабочем столе в кухне надрывался сотовый телефон. Я схватил его, больше не опасаясь звонившего, больше не прячась ни от кого и ни от чего. Звонил Эдсон. Он обрадовался, услышав мой голос, сказал, что очень обо мне тревожился. Читая между строк, я понял, что он тревожился не за мою или свою безопасность, а за мое душевное здоровье. Я спросил, не читал ли он в газетах, не видел ли по телевидению сообщений об убийстве моей матери. Он ответил отрицательно и осторожно намекнул, что, вероятно, я ошибся, что должно быть какое-то другое объяснение. Я не рассказал ему о залитых кровью полу и стенах, но предположил, что он, возможно, прав, что я действительно мог ошибиться, однако свяжусь с полицией и выясню, что на самом деле произошло.

Разговор с Эдсоном помог мне успокоиться, приспособиться, осознать реальность окружающего. Вспомнилось, как мы подростками болтали по телефону, ругали ненавистных учителей, обсуждали девчонок, которые нам нравились. Я наслаждался простым человеческим контактом и впервые на своей памяти чувствовал себя свободным, свободным от неведомых преследователей, свободным от назойливой веры в необходимость сочинять письма, свободным от убеждения в том, что если я не пишу письма, то не исполняю своего предназначения.

Отключившись, я открыл парадную дверь и проверил почтовый ящик.

По привычке.

Письма не было, но на земле под ящиком лежала маленькая коробка, как следовало из надписи, от Патрика Скоулдера, частного детектива, которого я нанял для розыска Викки и Эрика. Я принес коробку в дом и открыл ее. И нашел отчет и видеокассету. В сопроводительном письме Скоулдер докладывал, что прислал результаты своих трудов по почте, поскольку не смог связаться со мной по телефону.

Я хотел посмотреть видеозапись, но сдержал себя и сначала прочитал отчет. Как утверждал Скоулдер, Викки снова жила в Бри, работала на старом месте. Она ни с кем не встречалась и в свободное от работы время заботилась об Эрике. Эрик посещал школу Монтессори, предлагавшую группу продленного дня.

Я глубоко вздохнул и взялся за видеокассету. Дрожащими руками вставил ее в видеоплеер. Включил телевизор.

И увидел их обоих. Они гуляли в парке. Викки сидела на скамейке, смотрела, как Эрик играет с другим маленьким мальчиком. Я никогда не видел ее в этих шортах и простой маечке без рукавов — и она показалась мне прекрасной. Ее волосы были длиннее, чем я помнил, и волнистее, видно, она что-то с ними сделала. Результат оказался сногсшибательным.

Эрик подрос почти на целый фут, с личика сошла детская припухлость. Он все еще был маленьким мальчиком, но я уже видел в нем черты будущего подростка и ненавидел себя за то, что упустил полтора года его жизни. Это была не моя вина, а если и моя, то косвенная, но я злился на себя за то, кем я был, за то, чем я был, за то, что мне не хватило сил побороть свое пристрастие.

Ну, теперь-то все кончено.

Эрик подбежал к Викки, обнял ее, что-то сказал ей на ухо, и она рассмеялась.

Я заплакал. Слезы приносили и облегчение, и боль, но я не пытался подавить их, и они просто текли по моим щекам. Я не привык к такому свободному выражению чувств. В моей жизни оставалось так мало места надеждам, что я привык подавлять любые эмоции, напоминавшие мне о том, что я имел и потерял и вряд ли когда-нибудь верну. Но теперь я рыдал, как дитя, и мое сердце разрывалось от любви к Викки и Эрику. За прошедшее после развода время мой разум как-то преуменьшил грязь, окружавшую наш разрыв. Может, и с Викки также? Может, она уже не ненавидит меня, как полтора года тому назад? Однако она несомненно получала анонимные письма и считает меня отвратительным отцом.

Я плакал и плакал, пока силы мои не иссякли, потом растянулся на диване и заснул.

И проснулся через несколько часов. Нетвердо держась на ногах, я доплелся до кухни, выпил воды, заглянул в туалет. Перечитал отчет и нашел в нем новый телефон Викки.

Я взял сотовый и набрал номер.

— Алло! — ответила Викки.