Орельен. Том 1 - Луи Арагон

— В нашем большом доме…

Она грезила. Вновь поддалась очарованию своих грез. В отсветах пламени умирали слова, жесты, события, случаи из прошлого. Береника продолжала разговор, начатый еще у Маринье и прерванный приходом Фукса с Лемутаром. Все последующее казалось ничтожным, небывшим.

Кроме одного — гибели той Незнакомки, о которой ни он, ни она не заговаривали.

— Мне было восемь лет… В нашем большом доме с утра до вечера стоял крик. Это кричал отец… Я не любила отца. Он кричал на маму. У меня была собачка, три куклы. Никогда я не играла со своими ровесниками, другими детьми…

Она замолчала, будто ее больно укололо какое-то вдруг вспомнившееся слово.

— Орельен?

— Береника?

— Орельен, поклянитесь, что в ней вы любили меня, что она…

Движением указательного пальца Береника старалась дать понять ему, о какой безыменной «она» идет речь, затем повернула голову к осиротевшей стене, взглянула на пол, где еще белели крошечные осколки, взглянула на корзину для бумаг. Орельен сказал самым серьезным тоном, каким только может говорить человек на нашей планете:

— Клянусь!

Но, очевидно, для Береники это было слишком важно.

— Мне так хочется вам верить, — прошептала она. — А вдруг и вы, вы тоже ускользнете от меня…

Она устыдилась нечаянного признания и поспешила продолжить спасительный рассказ:

— В конце сада у нас был колодец, так вот в тот самый день мама пришла туда ко мне, — я целые утра сидела у колодца и делала из грязи пирожки с помощью воды и палочки (я обожала возиться в грязи), мама сказала мне: «Нисетта». Мама всегда звала меня Нисеттой. И вид у нее был серьезный, раньше я ее такой никогда не видела. Знаете, на кого похожа моя мама? Черты совсем как у меня, только глаза синие-синие. Видите ли, я ее не особенно хорошо помню, я была совсем маленькая. Восьми лет. Должно быть, она походила на…

Вздернув подбородок, Береника показала на корзину для бумаг.

— Зачем, в таком случае, мне было ее разбивать? Хотя бы теперь вы мне верите?

Береника отлично знала, что хотела разбить, и это желание было словно вспышка молнии. Невольная ложь душила ее. Однако же это была не совсем настоящая ложь. И она продолжала:

— «Нисетта, — сказала мне мама, — Нисетта. Я больше не могу… Ты же сама видишь… Твой отец… Ты слышишь, как он кричит с утра до вечера. И всю жизнь, всю-всю жизнь прожить так! Я вышла замуж совсем девочкой. Как ты посоветуешь мне поступить, Нисетта?» Я, я ничего не поняла. Я спрятала от мамы свои перепачканные грязью руки. Скажите, Орельен, ваша мама была красивая, ведь верно? А была ли она счастлива?

Орельен затрепетал. Вся драма, омрачавшая его детские годы, прошла перед ним, — грустная история его матери и того человека, на которого он, должно быть, похож…

— Тогда мама сказала мне, что она хочет уехать… уехать немедленно… и не может меня взять с собой, но когда-нибудь, позже, потом… ведь мама была совсем молоденькая… был один человек, который ее любил, который на нее не кричал и который не смотрел злыми глазами, как смотрел мой отец… — Береника обернулась к Орельену: — Вот эти глаза я унаследовала от него. — И, подняв руку, Береника решительным, диким жестом поднесла прямо к глазам два растопыренных пальца. Орельен перехватил на лету эту грозную рогатину и, нагнувшись, поцеловал ее. Береника опустила веки, чтобы подчеркнуть свое сходство с матерью.

— Скажи я: «Не уезжай», — и мама, должно быть, осталась бы… я знаю, уверена, что осталась бы. Но я не хотела, чтобы мама была несчастливая, моя мама в нашем большом доме, где стоял вечный крик… И я ей сказала: «Уходи, мамочка, уходи…» Мне было всего восемь лет. Я лепила пирожки из грязи. Мой отец чуть не умер. И мы остались с ним вдвоем, только мы и прислуга…

Орельен подумал о своей красавице матери, которая никуда не уехала, которая казалась такой бесконечно счастливой и которая ни разу не говорила с ним, со своим мальчиком, ни разу его не спросила… Потом перед его глазами встала маска, маска, похожая на ту, беглянку. И, весь во власти внезапной романтической мысли, он спросил:

— А ваша мама, Береника, ваша мама умерла?

Когда мог быть сделан муляж? Можно попытаться узнать. Недаром там, внизу, Сена со своими заветными тайнами.

— Бог с вами! Мама у меня еще совсем молодая, — ответила Береника. — Она жива. Только я ее с тех пор ни разу не видела.

— Как же это так?

— Ее… ну, словом, ее новый муж уехал с мамой очень далеко, в Африку, сначала они писали. Но отец не показал мне ни одного письма… а потом прошли годы…

Жизнь куда романтичнее любого вымысла. Все упростило бы, все так ненужно упростило бы то обстоятельство, что незнакомка из Сены могла оказаться…

— Закройте глаза! — попросил он.

Береника повиновалась и из глубины этой навязанной ей ночи спросила:

— А кого вы предпочитаете, Орельен? Меня или мою маму?

На этот вопрос мог быть только один вполне определенный ответ. Но Береника отбивалась с неожиданной силой, словно тигрица, и оба они покатились по полу, и Орельен уже весь был во власти наваждения, едва успев бегло коснуться ее губ, и во власти бешенства, что она ускользает от него. Она ускользнула, поднялась на ноги, прежде чем он успел встать с пола.

— Вы сами теперь видите, что мне лучше уйти, — сказала она.

— Вы на меня сердитесь?

— Нет, нет, я сама виновата, но я ухожу.

— Молю вас…

— Так будет гораздо лучше. Я на вас не сержусь, поверьте. Подайте мне, пожалуйста, манто. Спасибо.

Перед зеркалом она надела шляпку. Порылась в сумочке. Достала палочку губной помады.

Он говорил невесть что, лишь бы добиться от нее прощения, лишь бы ее удержать. Но понимал, что ничем уже не поможешь. Ее решительно уродливое серое манто… Ее подкрашенные губы, вновь прорезавшие бледное лицо кровавой полосой. Береника кротко улыбнулась.

— Послушайте, завтра утром я занята… Да, да, я обещала Замора, что буду позировать ему час… Но потом…

— Опять Замора!

— Не сердитесь. Ему нужен всего только час. А потом он будет работать без меня. Он просто подправляет, вот и все. Что с вами было бы, если бы меня писал настоящий художник.

— Вот видите, вы сами так говорите!

— А это будет просто акварель, где, так сказать, использован мой мотив…

Орельен пожал плечами. Он уже сам не знал теперь, кого больше ненавидит: Замора или его художество.

— Нет, не заходите за мной. Но, если вам угодно, я буду в час у Маринье, как и сегодня. Может быть, увижу там кого-нибудь еще из ваших друзей.

Береника рассмеялась.

— Нет, покорно благодарю, каждый день встречаться с Фуксом — это уж слишком! Ну что ж… Если вы настаиваете, пусть будет Маринье. Решено.

Неужели он так и даст ей уйти? Но такие вещи только говоришь себе. Он дал ей уйти. Когда за Береникой захлопнулась дверь, он вернулся в комнату, подбросил дров в камин и нечаянно задел ногой корзину для бумаги. Орельена передернуло, как будто он коснулся гроба. Ему необходимо было подышать свежим воздухом. Он открыл окно: над Парижем висела мрачная ночь, пронзительно свистел ветер. Выйдя на балкон, Орельен взглянул на огни Парижа, такие близкие, такие далекие. Потом, обведя взором Париж, он опустил глаза к огромному черному рву, разверстому у его ног, к Сене, которая уносила с собой грязные льдинки утопленников.

XXXIX

Внезапно комната большого дома осветилась. Рисунок на обивке мебели, цветочки на обоях приобрели неслыханно важное значение. В лучах света, падавших из открытых дверей гостиной, бесшумно скользила прислуга. В прачечной шла большая стирка. А возможно, даже это был сад, таинственный, заросший флоксами и рододендронами. И тут жила девочка, которая рассказывала сама себе разные истории. Которая несла на своих плечах груз одной не совсем понятной для нее истории и рассказывала ее себе тысячи раз: «Когда меня выдали замуж, я была совсем молоденькая…» Силуэт черноглазого мужчины, покинутого мужчины. Он вечно кричал. Он не любил все, что любила маленькая девочка. С такими, как он, разлучаются или же остаются на всю жизнь несчастными. Но он сам был несчастлив.

Никогда Орельену не узнать, как протекли так быстро эти длинные дни. Такие короткие и такие длинные. Он примешает к ним свои собственные воспоминания, осколки этих минут, остатки этих часов. Он все испортит, затеряется в своих воспоминаниях из-за этих черных детских глаз. Из-за этого лица с открытыми или закрытыми глазами. Из-за этих страдальческих тоненьких черточек, пересекающих нижнюю губу Береники, этих мучительно волнующих бороздок, при виде которых начинают дрожать губы мужчины. И никогда он не узнает, что было в один из этих дней и что происходило в другой. Не узнает именно потому, что это были решающие дни его жизни, самые главные дни. Позднее он терпеливо восстановит их в памяти, день за днем, выстроит в нужном порядке, исправит, осветит должным образом. Они засветятся не бывшим в них светом, они преобразятся. Все, что было машинальным, случайным, наполнится смыслом, намерениями. Ничто не будет оставлено на волю случая. Словно большой оперный дуэт, певучий, идеально слаженный. Как же так? Они будут бродить по набережным, съездят на машине в Мо, Санли, все утро проведут в Лувре, как того хотела Береника, и поспорят из-за Курбе. А потом наступят часы, когда приходится уходить, часы свиданий, распустившиеся петли кружев, пустые часы, часы без Береники.