На восходе солнца - Николай Рогаль

И Хасимото со знанием дела заговорил о работах японских художников-графиков Харунобу и Хокусаи, о различиях в стиле их рисунка, о новых веяниях в японской живописи и архитектуре.

— Перед нашими художниками сложная задача: сочетать традиционную японскую манеру изображения и тенденции европейского реализма. Необычайно трудная проблема. — Хасимото делал вид, что не замечает скучающего вида собеседника. — Национальный дух народа Ямато и его проявления настолько своеобразны, оригинальны, что постичь их возвышенный характер с точки зрения новых европейских философских течений просто невозможно. Механическое перенесение европейского реализма на японскую почву принесет непоправимый вред. Все возникает и умирает. Распространение таких взглядов опасно. Оно может поколебать веру японцев в божественное происхождение императорской власти. Я лично в вопросах искусства — приверженец старины. Романтик, если хотите...

«Рома-антик!.. Губа не дура, — с усмешкой подумал Мавлютин. Он отлично понимал, что в их разговоре является главным, а что — отвлеченными рассуждениям». Проблемы искусства нисколько не занимали его. — Дилемма, черт возьми! — рассуждал полковник, краем уха прислушиваясь к словам японца. — А что нам остается делать?» — ход его мыслей шел как раз по тому руслу, которое прокладывал Хасимото.

Обоих их очень занимал предстоящий вскоре в Имане Войсковой круг уссурийских казаков, где должны были избрать войскового атамана.

Не высказываясь пока ни перед кем открыто, Мавлютин исподволь подготовлял выдвижение своей кандидатуры. Пост войскового атамана был заманчивым и желанным. Но и охотников на это место нашлось немало. Пока Мавлютин заботился о том, чтобы уравнять шансы вероятных кандидатов я не дать кому-либо из них достичь перевеса.

Хасимото я консул были в курсе предвыборных махинаций; судя по всему, они к его планам относились сочувственно.

Мавлютин решил начистоту объясниться с консулом. Откладывать дальше было нельзя: съезд в Имане приближался.

Разговор начался с пустяков. Хасимото рассказывал, что на улице потеплело, видно скоро весна. Консул сидел развалившись на низком диванчике, кивал головой.

— Будут еще морозы. Климат здесь переменчив, — сказал Мавлютин и заговорил о подготовке к Войсковому кругу. Станичные и поселковые атаманы оказались на высоте. Выборы прошли гладко. Интересы дела, однако, требуют его поездки в Иман.

— Оцень хоросё! — сказал консул и зажмурился. — Надо ехать.

За стеклами очков в роговой оправе — узкие щелочки глаз, быстро бегающие черные зрачки. Уловить их выражение Мавлютину никак не удавалось: они все время в движении, все ускользают.

— Приятно, что вы сочли нужным информировать нас о проделанной работе. Консул высоко ценит ваше доверие, — вежливо и почтительно сказал Хасимото. — Нам хотелось бы испросить вашего совета: что вы скажете о выставленных кандидатах? Ваше личное мнение хотелось знать.

Сердце у Мавлютина заколотилось. Он бросил быстрый взгляд на японцев. Консул по-прежнему кивал головой, Прикрыв глаза. Хасимото неопределенно улыбался.

— Я думаю, что ни один из кандидатов не соответствует такому важному посту, — четко и громко сказал Мавлютин. — Не думаю, чтобы кто-нибудь из них собрал хотя бы половину требующихся голосов. Нужен новый, бесспорный кандидат.

В глазах Хасимото мелькнуло нечто похожее на любопытство: он неплохо читал в душе Мавлютина. Консул что-то сказал по-японски и засмеялся.

— Да, вы правы. Нужен новый кандидат, — подтвердил Хасимото. — Что вы скажете относительно есаула Калмыкова? — и он ожидающе уставился на Мавлютина.

— Но он совершенное ничтожество! — воскликнул полковник.

Мавлютин встречал Калмыкова в Петрограде, когда тот вместе с есаулом Семеновым и другими казачьими офицерами был вызван Керенским для инструктажа по организации на местах антибольшевистских казачьих отрядов. Калмыков и Семенов выехали на Дальний Восток, опередив на несколько месяцев Мавлютина. То, что слышал Мавлютин о Калмыкове здесь, затмевало его скандальные петроградские похождения.

Хасимото тоже знал, с кем имеет дело. Он улыбнулся и с циничной прямотой подтвердил:

— Вы правы. Но у него твердая рука, а это сейчас лучшее качество. При атамане может быть умный советник, — и он опять посмотрел на Мавлютина.

«Советник — это я», — понял Мавлютин. Такой оборот его мало устраивал. Но вопрос, видимо, уже решен.

Консул открыл глаза и тоже пристально посмотрел на Мавлютина.

— Ладно, — после долгого молчания сказал Мавлютин хриплым голосом. — Но понадобятся деньги.

— Денег вы получите достаточно. Двести пятьдесят тысяч... в русской валюте. Консул как раз имеет в своем распоряжении такую сумму. Расходуйте вы эти средства по своему усмотрению.

— Тогда дайте хотя бы тысяч десять иенами, — сказал Мавлютин.

Они поторговались и сошлись на пяти тысячах.

Консул пригласил Мавлютина в свой кабинет. Полковник кряхтя принялся стаскивать сапоги, проклиная в душе японские обычаи и японскую политику.

Ночь в больничной палате беспокойная; тревожный, нездоровый сон больных часто прерывался стонами.

В воздухе держался стойкий запах лекарств.

За стеной бредила женщина, кого-то звала. Бубнил уговаривающий голос няни.

В конце коридора зазвонил колокольчик: его чистый, ясный звук легко проник сквозь стены, забрался под одеяло к Тебенькову. Архип Мартынович вскочил, как вскакивал дома при звоне будильника; кровать под ним тяжело заскрипела.

— Что?.. Болит? — участливо, слабым голосом спросил сосед, и Тебеньков услышал, как он шарил впотьмах рукой по тумбочке, разыскивая спички. — Огонь зажечь?

— Не надо, — сообразив наконец, где он находится, ответил Архип Мартынович. Он вытянулся опять в кровати, до самого носа натянул тоненькое, прохудившееся одеяло.

В окно палаты смотрела темная ночь. Одиноко мерцала далекая звезда. Гудел над крышей ветер.

— Теперь-то хоть тепло. Как большевики установились — сразу дров привезли. А прежде ужас, что было... За ночь, поверите, воду в стаканах ледком прихватывало. Лежали с воспалением легких. Представляете... — чуть слышно журчал сосед.

Тебеньков охотно придушил бы подушкой этот слабый голосок, чтобы он умолк навсегда. Его разбирала злость оттого, что безнадежно больной, обреченный на смерть человек, страдающий каким-то хроническим заболеванием сердца, радуется, как дитя, происшедшим в стране переменам и без конца говорит об этом с тихой, ясной улыбкой праведника на худом лице, высохшем от старости и болезни.

У соседа бессонница; он лежал тихо, покорно, с открытыми глазами и думал о чем-то, а днем — улыбался. Тебеньков за три недели пребывания в палате не помнил случая, чтобы хоть раз видел его спящим. Всегда с живейшим интересом он следил недремлющим оком за каждым движением в палате. Тебеньков порою начинал с раздражением думать, что соседа нарочно приставили к нему для неотступного наблюдения.

Другие больные тоже казались ему одержимыми. Не успевал человек, поступивший в палату, покончить с охами-вздохами, как уже торопился рассказать о чем-нибудь таком, от чего у Архипа Мартыновича на душе становилось еще более муторно. Было просто поразительно, как их всех тут радовало то, чему он, Тебеньков, противился всеми силами. И это наводило его на грустные размышления.

В палате Тебеньков чувствовал себя белой вороной, нечаянно попавшей в чужую стаю. Он, разумеется, поостерегся высказывать здесь свои взгляды. Даже прикрывался иногда фальшивой улыбочкой, притворным сочувствием. А чаще — с тоской глядел за окно на желтовато-белые столбы дыма над крышами, горестно вздыхал.

Ночь тянулась медленно, Архип Мартынович ворочался с боку на бок, но уснуть больше не мог. Угрюмо думал о хозяйстве, о новом подряде на поставку дров железной дороге, договор на который он не успел подписать, поспешив с Кауровым за легкой добычей. Все обернулось не так, как думалось. И сам он застрял в этой дурацкой палате!

В тот день, когда остатки сколоченного Кауровым казачьего отряда разбрелись кто куда, Архип Мартынович с сыном все-таки пробрались в город. Разведав, что план переворота провалился, Варсонофий скрылся. Он едва успел шепнуть отцу адрес.

Архип Мартынович зашел к Чукину посоветоваться; оба напились в стельку.

Среди ночи Тебенькова и хватили колики в боку, да так, что не только хмель выскочил — глаза на лоб полезли. Как началась боль в правом подреберье, резануло в животе, перекинулось в правое плечо да под лопатку — так и взвыл Архип Мартынович, заскулил, как больно побитый щенок, схватился за живот и пошел кататься по шкуре белого медведя, лежавшей возле дивана.

Чужая боль не болит. Чукин стоял над ним, хохотал, пьяно удивлялся: «Эк, тебя корчит! Умора глядеть...» У Архипа Мартыновича от обиды даже слезы из глаз брызнули. Пнул он в сердцах Чукина ногой и завыл пуще прежнего, рвал желчью, отплевывался.