Есенин - Людмила Поликовская

В Ленинграде Есенин останавливается у Сахарова (тоже выпить не дурак). Однажды ночью Сахаров проснулся, чувствуя, что его душат. «Есенин дрожал, как в лихорадке и все время спрашивал, словно самого себя: «Кто ты? Кто?» На следующее утро он разбил зеркало, при этом заливаясь слезами».

Так и хочется сказать: жаль, что не задушил. Зная, в каком состоянии «друг», как можно было идти с ним пьянствовать?! Не зря Галина Бениславская предупреждала: «Сахаров — Сальери нашего времени […]. Он может придумать тебе конец хуже моцартовского. Он умнее того Сальери и сумеет рассчитать так, чтобы не только уничтожить тебя физически (это ему может не понадобиться), но испортить то, что останется во времени после тебя […]. Он хорош, пока ты силен и совсем здоров. Имей силу уйти от него. […] Ты же не виноват, что ему дано очень много, но не все, чтобы быть равным тебе. А зло против тебя у него в глубине большое».

Таких сахаровых-сальери вокруг Есенина крутилось великое множество. Как, наверное, и вокруг любого крупного поэта. Я помню свою юность и бесконечное: «Ленечка, выпей, выпей!» И — подливание в стакан уже почти отключившегося Губанова.[149] (А ведь тоже был поэт с задатками гениальности — споили).

«Прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть»

14 ноября Есенин ставит последнюю точку в поэме «Черный человек». Он написал ее еще в Америке. И по приезде в Россию читал, и в «Стойле», и на квартирах. Многие слушатели оставили свои воспоминания… Из которых абсолютно ничего невозможно понять. Насколько этот первый вариант отличался от известного нам? Была ли поэма длиннее, короче? Лучше, хуже? Мнения расходятся кардинально. Достоверно одно: Есенин все эти годы продолжал ее дорабатывать. «Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения и самонаблюдения. Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривающим со своим двойником — отражением в зеркале или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе», — вспоминал В. Наседкин.

Многие замечательные произведения русской и мировой литературы посвящены теме двойничества. Да и сам Есенин обращается к ней не впервые («Оторвал я тень свою от тела…»; «Себя усопшего/В гробу я вижу…»). И конечно, в есенинской поэме не обошлось без влияний предшественников. Литературоведы посвятили немало трудов доказательствам, что Есенин был хорошо знаком с произведениями такого-то и такого-то автора и это тем или иным образом нашло отражение в его поэме. Указывается и на библейские мотивы, и на восточную философию. И на диалог с масонством. И с имажинизмом. И… Ни с чем не спорим. Но оставим все это для «докторских их диссертаций». «Черный человек» важен для нас как исповедь, как последний предсмертный крик того «желтоволосого, с голубыми глазами» мальчика, который жил в «простой крестьянской семье», а теперь «стал он взрослым, к тому же поэт». И «очень и очень болен».

…откуда взялась эта боль?То ли ветер свиститНад пустым и безлюдным полем,То ль как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.

Ночами к поэту приходит «черный человек». Кто это? Что это? Галлюцинация? Внутренний голос? Мировое зло? Дьявол? Не стоит стремиться к однозначному ответу. Главное, «черный человек» знает про «скандального поэта» то, о чем он сам, может быть, не хочет думать и вспоминать. И про множество «прекраснейших мыслей и планов». То есть о юности, которая кончилась, когда он написал Марии Бальзамовой: «Я […] продал свою душу черту — и все за талант». И про то, что тот, кому он «спать не дает всю ночь», «проживал в стране / Самых отвратительных/Громил и шарлатанов». И что «был он авантюрист,/Но самой высокой /И лучшей марки».

Герой решительно не желает узнавать себя в том, что говорит «черный человек», «нагоняя на душу тоску и страх».

Черный человекГлядит на меня в упор.И глаза покрываютсяГолубой блевотой, —Словно хочет сказать мне,Что я жулик и вор,Так бесстыдно и наглоОбокравший кого-то.

Но он же говорит и другое:

Я не видел, чтоб кто-нибудьИз подлецовТак ненужно и глупоСтрадал бессонницей.

В конце концов присутствие «черного человека» становится нестерпимым — «И летит моя трость/Прямо к морде его, / В переносицу».

Я в цилиндре стою.Никого со мной нет.Я один…И — разбитое зеркало…

И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.

Убить двойника — значит убить себя. После «Черного человека» Есенин еще напишет несколько стихотворений, но можно сказать, что его творческий путь окончен. Он, как Моцарт (недаром их часто сравнивали), сам создал себе реквием.

Поэма была напечатана посмертно. И, конечно, воспринималась современниками Есенина на фоне этого трагического события. И именно они, а не нынешние «веды», для которых Есенин — история литературы, писали о самом главном. «Не всегда поэзия — лишь прекрасная художественная условность; слишком часто сквозь черную стройность букв проступает кровь, видны расширенные от ужаса глаза, и в ритме стиха слышится предсмертный крик» (А. Воронский). А В. Левин, знавший поэму в первом варианте, сравнивает ее со «светлой вестью», которая оказалась частицей жизни вовсе не «какого-то прохвоста и забулдыги», а нашей собственной […] Снова в наши дни на наших глазах поэт «взял на себя наши немощи и понес наши болезни». Это — покаяние перед всем миром, и эта ноша истязующая, возложенная им на свои плечи добровольно».

26 ноября Есенин все-таки ложится в клинику. Не в Германии, где хотели его лечить родные и куда он ехать категорически отказывался («Они не понимают, что мне там станет хуже»), а в Москве. И по-видимому, опять-таки прячась от правосудия. (Несмотря на хлопоты Луначарского, дело об оскорблении дипкурьера не было прекращено, а «психов» не судят.)

Среди множества диагнозов, поставленных Есенину, — белая горячка.

Врагу не пожелаем оказаться в советской психиатрической больнице: «…фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего без всяких лекарств. (Современных психотропных средств тогда еще не существовало. — Л. П.) […] Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр[еменных] психиаторов[150].» (из письма Есенина П. Чагину от 27 ноября 1925 г.).