Молоко волчицы - Андрей Губин

Шумели дожди, мели снега. В скирде сухо, для тепла - солома и тулуп. Нужник оборудован. Вместо подушки - чувал с пшеницей. В рукаве тулупа никелированный браунинг-кастет. Оружие в те времена ходило наравне с чеканной валютой. Поэтому, когда ладились насчет "квартиры", Глеб, не вспоминая о древних монетах, спрятанных в колодезе, пообещал Луню, потомку разбойных терских казаков, ослепительный браунинг. Но, пуская постояльца в терем, Лунь имел другую корысть - Глеб охранял от мышей спрятанное зерно.

Помыться в бане удавалось, хотя выходить из тайника опасно. Станичные новости Анисим приносил вместе с харчами.

Донимало отсутствие женских ласк. Частенько лежал на чувале с пшеницей, как на бабе. Просил Анисима нанять какую-нибудь вдовушку или гульливую Нюську Дрюкову и привести ночью в сарай. Лунь боялся. Наконец согласился позвать Марию, а то казак уже телку готов полюбить.

Дождь перестал. Тяжко клубились тучи по улицам станицы. Заползали в базы, где не видно скота, в пустые, давно растворенные конюшни, в холодные клеухи и курники - власть брал царь Голод.

Мария торопливо шла по железнодорожной насыпи - спрыгнула с поезда, не доезжая станции, чтобы не попасть в лапы ЧК. Укутана в Настину бежевую шаль, присланную Антоном с фронта. На горбу мешок. За ней в полусне семенили дети, тоже навьюченные мешочками с лямками. Ездили в села, поменяли на зерно серебро, сколупнутое с отцовского кинжала, а клинок бросили в речку - оружие иметь запрещалось.

Ночь стоит на часах. Ни души. Ставни домов стянуты железными болтами. Ворота на запорах. Над яром белеют хатенки мыловаров и собаколовов. За ними кресты старинного кладбища. Могилы безответны, и безответны хаты, хотя за каждой дверью живые люди. Кричи под ножом бандита - никто не выйдет, только креститься будут. Да и кому выходить? За семь трагических лет сильно сократилось мужское население станицы, будто лес вырубили. Постреляли станичных богатеев, чтобы не претендовали на отобранные дома, гостиницы, магазины. Самых знатных истребили семьями. Немало выслали в северные края. Многие ушли за кордон, разбрелись по России, переменили обличье, стали "мужиками". Уже стало известно: в Париже и Лондоне, в Афинах и Берлине возникали русские кварталы и русские кладбища. Брат Александр прислал письмо из Венеции, где жить человеку невозможно - вместо улиц течет вода. Казакам не привыкать к дальним странам - прадеды бывали и в Париже, и в Венеции. Только на сей раз не поднесли казакам золотых ключей от городских ворот, но жить разрешили.

Мать приложила палец к губам детей. Впереди медленно плыли три силуэта. Путники зашли за кусты сирени с набухающими почками. Силуэты растворились в тумане.

На мгновение, кривым бандитским ножом, выглянул тусклый месяц. На крыше фигурного особняка блеснули медные сосцы волчицы. В этом доме Мария прожила шесть лет. Рядом - темная громада лечебницы античного стиля. В девятнадцатом году белые хотели взорвать ее - пороху не хватило, только попортили морду одному льву. Подожгли - не горела. Дядя Анисим, строитель, откровенно радовался.

Долго петляли по каменным улицам - идти чисто, но стуку от ног много. Спрятались в гроте, увитом плющом, переждали - ехал конный патруль. Неужели столько огней на чугунке пройти и теперь, у дома, лишиться пшеницы! У Антона и ножик припасен на всякий случай, да казаку только десять лет. Тихо шли снова. Страх нависал над звонким железом крыш. Висел на тонкой ниточке, проходившей возле самого сердца. Неосторожный толчок и ниточка оборвется. Неожиданно впереди запел чистый мужской голос:

Любим шумное веселье

Вокруг чаши круговой.

Чаша - верный друг последний

В жизни тягостной земной...

Мария присела, обмытая потом жути. Выстрел бы не так испугал, как беспечный, спокойный, красивый голос. Песня удалялась.

Слава богу, вышли к родовому гнезду. Стукнули в окно. Тихо отодвинулась занавеска. Мать. Не спит. Ждет каждую ночь.

- Маруся? - шепотом спросила Настя, не снимая крючка с кольца дверной коробки.

- Я, мама.

Густая теплынь спертого воздуха показалась слаще меда. Как водится, при встрече мать и дочь погоревали, поплакали о тех, кто никогда уже не постучится в эти двери. Потом Настя сказала:

- Пойди вечерком к дяде Анисиму. Живой он.

- Кто? - задохнулась Мария.

- Мучитель твой, Глеб.

- Мамочка! - крикнула Мария, испугав детей, и стиснула мать.

- Тю, кобылица степная, - смеясь, отбивалась от поцелуев Настя. Дура, мало тебе казаков.

- Я сейчас пойду!

- Я тебе пойду, нечистая сила, дрючком по спине!

- Пойду!

- Манька, я кому говорю?

- Да ведь все равно не усну теперь!

- Чтоб его, заразу, ишо раз расстреляли! Забил голову бабе, повесе длинноногой!

И з д е с ь н а ч и н а е т с я т р е т и й р о м а н М а р и и С и н е н к и н о й и Г л е б а Е с а у л о в а.

Среди нескольких десятков книг, составивших Библию, Новый Завет Евангелие резко выделяется даже тем, что оно написано на греческом языке, когда вся остальная Библия на древнееврейском. Дядя Анисим почти никогда не цитировал Евангелие, как бы не знал, не помнил его. Станичники же из божественных сочинений по сути знали одно Евангелие, жизнь и учение Христа.

Две тысячи лет христианство учило: отдай тому и нижнюю одежду, кто снимет с тебя верхнюю, согнись, покорись, смирись, пострадай за другого. Этическая ценность этого несомненна, если бы... Если бы в основных книгах Библии не проповедовалось иное: о к о з а о к о, к р о в ь з а к р о в ь.

Мария воспитана как христианка Евангелием. Чуждалась ссор, распрей, делилась куском с другими и в век жесточайших войн хотела одного: чтобы все жили в мире. В этом причина ее несчастий. Опанас Багрицкого тоже хотел одного: не убивать ни белых, ни красных - потому и выпало ему убить продкомиссара Когана, стать махновцем, ибо кто не идет вперед, делает шаги назад, на месте движения не бывает, а жизнь только в движении.

Любовь Марии и Глеба держится не взаимностью, не темными омутами подсознательного. Глеб любил сено, коней, родники, телят, легко читая их примитивные эмоции и реакции. Людей на Земле в три ножа не перебьешь, а вот золотые империалы редки в казачьем кошельке. У Марин самое дорогое люди, живущие рядом. Любовь их держится ее любовью - вечной жертвой, добром, благом для других, как учил Христос. Возможно, цель христианства: создать людей-рабов, а Пятикнижие Моисея, Ветхий Завет учил народ быть господином. Мария рабыня, тем более с семи лет в прислугах.

Ссыпали зерно в подушки, чтобы всегда чувствовать - тут он, хлеб. Найдут, не дай бог, пришьют спекуляцию - и на рассвете в ломки. Дети чмокали в темноте, бабка дала им по кукурузному оладику, намазанному тыквенным вареньем. Легли, не вздувая каганца.

Бабка на печи, дети с матерью на трухлявой деревянной кровати, сделанной дедом Иваном лет шестьдесят назад. Много детей родилось на неб, много остыло покойников. Сколько бы душ ни было в казачьей семье, кровать в хате одна, для матери с отцом. Спать на кровати - праздник для детей. Мечтая о кровати, девки спешили замуж. Малые спали на полу, старые на печи. Таким образом, кровать приходилась на лучшие годы.

Мария лежала с открытыми глазами. Тоня, и уснув, не отпускала руки матери. Антон бессознательно прижимался к обнаженной материнской ноге, похрапывая, как старичок. На лавке храпел Федька, заведующий телегами и боронами в коммуне. Нехитрая механика, а все-таки Федор носил при себе разводной шведский ключ, запасную чеку, пару гаек, моток медной проволоки, незаметно взятой во дворе стансовета. Была у Федора мечта - сделать на Юце ветряную электростанцию, о которой он вычитал недавно в газете.

На божничке тикали нагрудные юнкерские часы братца Антона. Сколько еще до света? А идти к дяде Анисиму только вечером, когда стемнеет. Серником Мария зажгла лампадку, взяла на иконе крохотный ключик на тряпочке и завела часы, чтоб скорей стучали.

Улицы за три гукнул выстрел и будто крикнули. В слепые, тревожные ночи, ветер которых влажен от крови преступления, хорошо чувствовать вокруг себя толстые каменные стены, сложенные руками дедов, давно лежащих, "где частые крестики", "за Неволькой" - речушкой перед старым кладбищем, куда души попадали невольно. На Франчихе лет десять назад открылось новое кладбище. Францова гора когда-то принадлежала Франсу Тристану, отцу деда Ивана. В революцию выросло за Английским парком Братское кладбище - для красноармейцев и коммунистов. Старообрядские могилки, понятно, по-прежнему отдельно от православных, а вот мужики, нечистая сила, лезут с гробами под казачьи кресты. За Подкумком располагается уютное еврейское кладбище, поражающее казаков красотой, - вишневый сад, мрамор, цепи, решетки.

Немало и безымянных могил вкруг станицы. Много костей зарыто в ярах и каменных ломках, где Мария почасту останавливалась, думая о "закопанной" тут первой любви.

Скорей бы утро, а потом - вечер!