Книга (СИ) - Ефимия Летова

на то, когда превысишь дозу этой золочёной пыли. Словно падаешь с огромной высоты, и вся кожа горит. Невыносимо. Я так упивался тогда своим одиночеством, шагов, может быть, десять, а потом меня охватил ужас, и я выбежал к людям. Отец говорил, что это как родовое проклятие, но ты же видела нашего великого Вирата, на самом деле ему плевать на меня и на мои вопросы. Всегда так было.

— И при этом он требует наследника, который так же будет страдать от того же недуга? — это не укладывалось в голове.

— Оно проявляется не в каждом поколении. Редко. Случайно. Мне просто не повезло.

Что ж, тут трудно спорить.

— Почему тебя не водили к магам в детстве? Почему ты сам не пошёл?

— Я ходил, но меня не приняли, — хмыкнул Тельман, на мгновение прикрыв ладонью глаза, виски поблёскивали от проступившего пота. — Видишь ли, наша нелюбовь с Советом Девяти друг к другу взаимна. Надо полагать, тебя они приняла с распростёртыми объятиями? Ведь ты же была там, Вир-рата? Я ответил? Дай мне золотой пыли. Я и сам сейчас — пыль. Пыль к пыли…

— Она тебя убивает, — убеждаю я то ли себя, то ли его. — Потерпи. Перетерпи. Станет легче, если ты сам с этим справишься…

— Я не справлюсь! Дай, дай мне…

Я бросаю в огонь еще порцию порошка, и золото, которым вспыхивает пламя, отражается в зрачках Тельмана.

— Что ещё тебе от меня нужно? — он почти скулит. — Я был не прав, но ты слишком… Не знаю, что на меня находит рядом с тобой.

— Это тоже интересный вопрос, — киваю я. Раздвигаю губы в улыбке — не хочу, чтобы он видел, что меня тоже почти трясёт. — Что ты никак не уймёшься?

Еще горстку — в огонь. Золото и чёрное пламя.

— Ненавижу тебя.

— Это я знаю, но почему? Ответь.

Его подбородок опускается на грудь, глаза закрываются, дыхание тяжёлое, и я не знаю, что мне делать.

Подхожу к нему с пустыми руками, опускаюсь на корточки.

— Не трогай меня.

— Почему?

— Не знаю. Не хочу. Не могу!

— Ты ничего не знаешь и ничего не можешь. Не надоело?

Время идёт. Зачем я вообще это всё затеяла? Тельман мечется по кровати, переходя от бессильного шёпота к рёву раненого зверя, от просьб к угрозам и обратно.

— Дай мне этой пыли, Крейне, — он произносит моё имя так обманчиво-мягко. — Дай. Я расскажу тебе всё, что ещё ты хочешь знать? Я не был тебе верен, я никогда даже не собирался. Секс даёт почти такое же забвение, как эта золотая прелесть… Почти такое же. Даже на нашей свадьбе я думал о том, кто станет следующей после тебя, хотя ты мне понравилась. Тогда ты казалась такой невинной, такой чистой. Такой испуганной и робкой. Это возбуждало, но… Я вёл тебя в спальню и держал за руку. Дорого бы я отдал, чтобы сейчас просто взять тебя за руку. Может быть, это часть моего проклятия?

— Что случилось?

— Мы зашли в спальню. Я раздевал тебя, мы целовались. Ты выпила вина — оно стояло в спальне, как и заведено. Я помню этот сладкий привкус на твоих губах, а потом внезапно всё изменилось.

— Вспомни, — прошу я. Хотя — какая мне разница? Не об этом я должна думать. Впрочем, любая странность могла бы стать ключиком к моему появлению здесь… Или я тоже вру, как и Тельман?

— Мне становится плохо, когда я тебя касаюсь, — говорит Тельман, его голос словно прорывается сквозь тяжёлое дыхание. — Но и когда не касаюсь… Знаешь, наверное, если бы не это, я уже забыл бы тебя и о тебе. Ты оказалась бы одной из многих, очень многих. Но за эти два года ты стала единственной. Я думал о тебе каждый день. С каждой. С каждым. Всегда. Думал о тебе. Ненавижу тебя! Дай мне забыть, Крейне… не хочу ни о чём думать, ничего не хочу, эта пыль даёт мне тишину…

Время идёт, шаг за шагом, неумолимо движется к апельсиновому криафарскому рассвету. Ломает не только Тельмана — и меня тоже, потому что я не могу, боюсь отвести от него взгляд. Пространство между нами будто искажается.

Золотой пыли становится всё меньше. Я жгу её.

Тельман то воет, то кусает подушку, но уже ни о чём меня не просит. Иногда он замолкает, словно проваливается в сонное беспамятство, иногда срывается на какое-то бессвязное бормотание. Окончательно покончив с дурманящей пыльцой, я устало опускаю голову на подушку рядом с головой Тельмана.

— Ты — тоже наваждение, как и эта пыль, только от тебя легче не становится даже на пару шагов, — дёргаюсь, как бывает во сне, обалдело кручу головой, не понимая, приснились мне эти слова, или Тельман и в самом деле их произнёс. Наверное, приснились: его глаза закрыты, и дышит он пусть и неровно, но глубоко.

Лампины гаснут, но сквозь занавески пробиваются уже лучи дневного светила. Осторожно-осторожно я протягиваю руку к Тельману, касаюсь его носа. Подбородка. Лба. Приглядываюсь, присматриваюсь.

Ничего сверхъестественного не происходит. Вират спит. Вират жив. Очень осторожно достаю найденный под подушкой ключик. Он работает, вероятно, как магнит: наручники открываются при простом прикосновении. Поглаживаю покрасневшее, стёртое запястье. Запускаю пальцы в волосы, сжимаю уши, глажу шею. Провожу рукой от кончиков пальцев до груди.

Его рубашка влажная от пота. Недолго думая, я надрезаю ворот острым кончиком металлического ключа и рву тонкую ткань, вытираю краем простыни кожу. Прижимаюсь щекой к груди, прислушиваюсь к дыханию, пытаюсь уловить стук сердца.

Если бы это было проклятие, сон бы его не развеял…

Залезаю на кровать рядом. Может быть, завтра он действительно меня убьёт. Но пока что…

Недоумённо моргаю — кажется или нет? Такое чувство, что стайка шаловливых детей с зеркальцами поймала добрую половину сотни солнечных зайчиков и пустила их скакать по кровати. Точнее, по Тельману. Золотистые линии пробегают только по его коже, не касаясь одежды и простыней. Накрываю один из ломаных кругов ладонью — и он гаснет, как светлячок, а кожа кажется такой горячей. Но