Ржавое зарево - Федор Чешко

— Хватит. Подними и спрячь.

Огонь крепнет, разрастается, опаляя твое лицо сухим ровным жаром… Нет, это ты нагнулся.

Крупный лал отвердевшей кровяной каплей срывается с твоих пальцев в черноту лядунки, и ты с внезапной поспешностью вновь захлестываешь лядуночное горло шнурком — крепко, неразвязываемо, будто бы навсегда — и роняешь за пазуху кожаную похоронку непрошеного и непонятного дара…

…Кудеслав еле устоял на ногах, еле сумел побороть подкатившую к горлу вязкую отвратительную кислятину.

Нет, ничего страшного не произошло. Просто наваждение, исподволь да вкрадчиво втягивавшее в себя Мечника, покинуло свою добычу разом, неожиданно, вдруг. Обидно покинуло — словно выплюнув.

Благодарствие, что этот плевок хоть ногой не растерли… а ведь могли.

— Пойдем, человече.

Волхв уже спускался с бугра, то и дело оступаясь на неровностях дорожки-улитки.

Скользнув последним опасливым взглядом по березе-божнице да по замысловатому светочу (надо же, сколько времени горит, а пламя малой чути по лучине не проползло, и нагара ни на чуть не сделалось больше), Кудеслав подхватил с земли меч и заторопился вслед за хранильником.

Старика вскоре пришлось вести под руку. Он еле переставлял трясущиеся ноги, судорожно цеплялся за вятичев рукав и бормотал бессвязно, словно хворый либо хмельной:

— Думаешь, я взаправду?.. Ради прощенья?.. Не-е-етушки! Мне-то знамо: за такое ОН-ОНА не карает. Вот прорицателям, бывает, достается по-злому. За раскрытие того, чего не след… Что может… изменить… А Кудеславу показать его же во Ставрах — тьфу… Ему… Ей… Им… Времени. Дозволено теперь воротиться… откуда ушли… Будто не уходили… Ох, мил-друг, давай-кось передохнем!

Передохнули.

Потом спустились к подножью бугра и снова передохнули.

Потом, уже уходя с поляны, Мечник оглянулся и не увидел ни каменной дорожки, ни березы, ни огонька дивной лучины. Голое всхолмье, гнилой пень на вершине — и все тебе чудеса.

Волхв постепенно делался прежним.

— Пошли-пошли, — бурчал он. — А только не больно спеши — спешить нам теперь не надобно. Да, вот еще… — Корочун вдруг остановился, нашарил Мечникову ладонь и ткнул в нее ремешок с медным знаком Счи' сленя-Счисле' ни. — Бери, так мне велено. Только гляди, человече! Ой, гляди! Сие забавка опасная.

— А для чего мне это? — спросил Кудеслав. — И лал подарен — тоже зачем?

— Приспеет пора — дознаешься. — Старец вновь двинулся с места. — Сказки-то тебе мамка сказывала? Помнишь, как там колдуны да иные-разные: возьми, мол, авось пригодится… Ладушки, идем уж. Чем нас еще нынче пожаловали, так это сном-отдохновением. Покуда, стало быть, не наспимся, рассвету не быть. Но это лишь для нас с тобою, для прочих же… Э, все едино ты не поймешь!..

…Когда Мечник проснулся да выкарабкался по нелепому волхвовскому крыльцу под вольное небо, оно (небо то есть) еще сияло крупными звездами. Только на востоке занималась белесая полоска новорожденной зари.

Может, лишь наснилось Кудеславу всхолмье-божница Счи' сленя-Счисле' ни?

Может, и так.

Но на груди рядом с лядункой болталась теперь у вятича медная кругляшка, отмеченная знаком двоеименного божества, а в самой лядунке явственно прощупывалось нечто округлое, крупное, что не могло быть углем.

Развязывать да заглядывать Кудеслав не стал. Это все равно ничего бы не прояснило: вздорный старец запросто мог и блестяшку свою поцепить на шею спящему гостю, и тот же лал подсунуть, нашептывая в гостево ухо дивные сны.

Вот только зачем бы ему?..

Небесная высь на глазах блекла, скучнела— будто бы долго сдерживавшийся некоей могучею силой рассвет сорвался наконец с привязи и торопился наверстать упущенное.

Вернувшись в жилье, Мечник обнаружил, что никто уж не спит. Собственно, вятич обнаружил это еще до возвращения: хранильник с домочадцами вдруг затеяли такую самозабвенную свару, что, поди, аж в свейской крепостце было слыхать, а не только в двух шагах от порушенной двери.

Сперва Мечнику показалось, что все сообща насели на Корочуна. Именно все — и мальчонка, яростно трущий кулаками глаза (не то спросонок, не то уж всплакнуть успел), и Остроух, который чувствовал себя куда лучше, чем ему бы следовало. И конечно же, Любослава. Она говорила громче да больше других (это если такое можно назвать говорением), а потому вятич лишь через миг-другой уразумел, что именно Любослава-то и бранится со всеми разом. Причем поначалу остальным редко удавалось хоть словечко протиснуть сквозь ее визгливую скороговорку, Корочунова же умудрялась не только лихо перекрикивать остальных, но и заниматься обычными утренними хлопотами. Ведь совсем недолго отсутствовал Кудеслав, а сероглазая (кто же еще-то?!) успела и очаг затопить, и пристроить в него объемистый горшок с какою-то снедью… Как раз при появлении вятича Любослава скинула пропотевшую за ночь рубаху, тщательно распялила ее близ огня и, ни на миг не замолкая, направилась через всю избу к одежному ларю подбирать себе другую. Словно бы для такого дела непременно нужно было дождаться Мечникова возвращенья, словно нельзя было сперва озаботиться о сменной рубахе, а уж потом… Ишь, как идет! Будто хвастается… А ведь есть-таки ей чем прихвастнуть!

Вот загадка: попробуй кому-нибудь словами пересказать, каково под одежей это сероглазое Корочуново порожденье, получится в таком пересказе уродец уродцем. Ноги впрямь коротки, да еще и чуть кривоваты, спина… этакую спину дюжему мужику не стыдно иметь. Но то если словами. А навзрячь… Ведь не выдуманы еще слова, в которые удалось бы облечь эту дивную, очень какую-то бабью силу, что так и переливается под тугою кожей; или то, как теплые очажные блики оглаживают-ласкают упругий впалый живот, крепкие вздернутые груди, которые лишь чуть заметно подрагивают в лад ходьбе… Ни тебе складочки, ни лишней морщинки на приземистом, коренастом и вместе с тем поразительно гибком теле… А ведь не девчонка уже. Да, не девчонка… Ан и не старуха.

Только вовсе зря старый лукавец подмигивает вятичу, кивая на будто умышленно выставленные для всеобщего обозренья округлости перевесившейся в ларь Любославы. Даже не будь на свете Векши, Мечник не польстился бы на этот обрезок души премудрого старца, для самого породителя неожиданно воплотившийся в бабу.

Хотя…

Бедра-то у нее широки — рожала бы она, наверное, легко да обильно… Так чего же ты?.. Векша ведь стребовала с тебя клятву взять вторую жену. И было бы ладно: Векша для любви, эта вот для приплода…

Нет.

Тогда, клянясь, ты сказал: сама мне выберешь. А Векша (хоть и угрызается, что из-за ее ущербности ты останешься без потомства) покуда не шибко торопится выбирать. Значит, и быть по сему.