Василий Теркин - Петр Боборыкин

Теркин чуть не крикнул ему:

"Что, почтеннейший, на пакостях своих не нажили палат каменных?"

Силоамский, прищуриваясь от света, — день стоял яркий и теплый, — смотрел на него и, видимо, не узнавал.

— Туда идти, наверх? — спросил Теркин.

— Вам по делу, ваше благородие?

— От отца настоятеля.

— Пожалуйте.

Силоамский побежал вверх по крутым ступенькам лестницы и отворил дверь. Когда Теркин проходил мимо, на него пахнуло водкой. Но он уже не чувствовал ни злобы, ни неловкости от этой встречи. Вся история с его наказанием представлялась ему в туманной дали. Не за себя, а скорее за отца могло ему сделаться больно, если б в нем разбередили память о тех временах. Бывший писарь был слишком теперь жалок и лакейски низмен… Вероятно, и остальные «вороги» Ивана Прокофьича показались бы ему в таком же роде.

— К вам, ваше высокоблагородие, господин… от отца настоятеля.

Силоамский доложил это на пороге первой комнаты, куда из темных сеней входили прямо. Она была в три окна, оклеена обоями, в ту минуту очень светла, с письменным столом и длинным диваном по левой стене.

Раздался скрип высоких сапог станового, и он вошел из второй комнаты, служившей ему спальной, в белом кителе с золотыми пуговицами, рослый, кудрявый, бородатый, смахивал на дьякона в военной форме.

— Был уже у вас и оставил записочку от отца настоятеля.

Теркин все-таки не хотел назвать себя по фамилии при Силоамском. Тот медлил закрыть дверь за собою.

— Весьма рад!.. Записку нашел… Не угодно ли на диван?

Голос у станового был самый «духовный». Говорил он резко на «он», как говорят в глухих заволжских стр.310 селах, откуда он был родом, да и в местной семинарии этот говор все еще держался, особенно среди детей деревенских причетников.

— Можешь идти, — оттянул густым басом становой в сторону посыльного и еще раз движением правой руки пригласил гостя на диван.

— С нашим древним селом желаете ознакомиться? — тем же басом спросил становой и довольно молодцевато, почти по-военному, перевел высокими своими плечами.

— Кладенец — моя родина. Только я от нее поотстал.

— Извините… фамилии не разобрал в точности.

— Теркин.

По выражению глаз станового не видно было, что фамилия «Теркин» что-нибудь ему напомнила.

— Родителей имеете здесь?

— Нет! Никого!

— Отец настоятель пишет, что вы интересуетесь осмотреть молельню здешних старообрядцев… Это можно. И службу ихнюю тоже желательно видеть?

— Коли это не соблазнительно будет для них.

Становой усмехнулся сквозь густые усы своим широким семинарским ртом.

— Понятное дело… Как по имени-отчеству?

— Василий Иваныч.

— Понятное дело, они всегда на всякого никоньянца волком смотрят… Однако допускают.

— Вы с ними ладите?

— По теперешнему времени, — глаза станового улыбнулись, — нет для них никаких таких угнетений… под условием, конечно, чтобы и с их стороны не происходило никакого оказательства или совращения. Опять же здесь и миссионер нарочито на сей конец имеется. Вы не изволили побывать у него?

— Побываю.

— Малый весьма дошлый и усердный. По правде вам сказать, он один и действует. Монашествующая наша братия да и белое духовенство не пускаются в такие состязания. Одни — по неимению подготовки, а другие — не о том радеют… Чуть что — к светскому начальству с представлениями: "и это запрети, и туда не пущай". И нашему-то брату стало куда труднее против прежнего. В старину земская полиция все была… стр.311 и вязала, и решала. А теперь и послабления допускаются, и то и дело вмешательство…

Басистым коротким смехом прервал себя становой.

— У них и богадельня есть?

— Как же… И даже весьма солидное каменное здание. Намерение-то у них было в верхнем этаже настоящую церковь завести. Они ведь — изволите, чай, припомнить — по беглопоповскому согласию. Главным попечителем состоит купец миллионщик. На его деньги вся и постройка производилась. Однако допустить того нельзя было. Так верхний этаж-то и стоит пустой, а старухи помещаются в первом этаже.

Теркин слушал станового и помнил, что ему надо узнать, где проживает Аршаулов, тот «горюн», который пострадал из-за кладенецких мужиков еще больше, чем

Иван Прокофьич; только не хотел он без всякого перехода разузнавать о нем.

— А в двух здешних сельских обществах по-прежнему усобица идет? — спросил он другим тоном.

— Идет-с, — оттянул становой с усмешечкой. — Еще не так давно конца-краю этому не было. Однако теперь партия торговая… самая почтенная, та, что на городовое положение гнет, одолела… Прежних-то, как бы это фигурально выразиться, демагогов-то, горлопанов- то поограничили. Старшина, который в этой воде рыбу удил…

— Малмыжский? — не утерпел Теркин.

— Вам, следственно, не безызвестно?

— Слыхал.

— Он разжился и ушел подобру-поздорову. Аггелы его, — становой рассмеялся, довольный своим словом, — все проворовались или пропились. Вот рассыльного при себе, почти Христа ради, держу! — Он указал курчавой головой на дверь. — Был писарь у них и первый воротила… Силоамский по фамилии, зашибается горечью… Потерплю-потерплю, да тоже прогоню.

— И ссудосберегательное товарищество рухнуло?

— Обязательно! Затея, была, ежели так взять, великодушная, но ничего, кроме новых смут и хищений, не вызвала… Да и тот, который…

Он не договорил и жалостно улыбнулся.

— Вы хотели сказать про Аршаулова?

— И про него вам известно?

— Бедняга!

— Это точно! стр.312

Тут было у места расспросить его про Аршаулова. Становой не стал ежиться или принимать официальный тон, а довольно добродушно сообщил гостю, что Аршаулов водворен сюда, проживает у старухи матери, чуть жив, в большой бедности; в настоящее время, с разрешения губернского начальства, находится "в губернии", но должен на днях вернуться. Он растолковал

Теркину, где находится и домик почтмейстерской вдовы.

— Неприятностей он вам не причиняет? — спросил Теркин вполголоса.

— Не могу пожаловаться… Да знаете, он больше, как бы это выразиться… созерцатель, чем причастный к крамоле. К тому же и в чем душа жива… Ежели вы его навестите, увидите — краше в гроб кладут.

Визитом к становому Теркин был доволен.

Когда он стал прощаться, тот быстро подошел к письменному столу, взял с него записку настоятеля и, держа ее в руке, спросил:

— С Моховым, с Никандром Саввичем, вы еще не повидались? Отец архимандрит пишет, что вам и с ним желательно повидаться. Он теперь первый воротила у партии городового положения.

— И отца моего приятель был.

— Одно к одному!.. Да не угодно ли вместе? У вас здесь, никак, извозчик: видел — долгуша подъезжала… Мне ж до него дело есть… Вы сами-то где же изволили остановиться?

Пришлось и ему рассказать про ночлег в трактире. Становой извинился за такое «безобразие» и выразил уверенность в том, что Никандр Саввич перевезет "дорогого гостя" к себе, коли ему не хочется погостить в монастыре.

— Да и у меня, милости прошу, вот вся моя хоромина, с диваном!.. Только по утрам бывает народ, а вечером тишина полная… Я ведь и сам был вашим постояльцем.

— Как это?

— Отец архимандрит сообщил: вы — хозяин парохода

"Батрак". Я на нем вниз по Волге бегал. Превосходный ходок! И как все устроено, на американский манер… Вам бы известить меня депешей. А к начетчику молельни мы тоже можем заехать. Завтра у них утром служба… Силоамский! — крикнул становой в дверь. — Подавать вели извозчику. стр.313

И опять по лицу бывшего писаря Теркин не мог догадаться: узнал ли он приемыша Ивана Прокофьича или нет.

XXXVI

На балконе двухэтажного дома Никандра Саввича Мохова, защищенном от солнца тиковыми занавесками, на другой день, ранним послеобедом, Теркин курил и отхлебывал из стакана сельтерскую воду. Хозяин пошел спать. Гость поглядывал на раскинувшуюся перед ним панораму Кладенца. Влево шла откосом улица с бревенчатой мостовой, обставленная лавками. Она сначала вела к плоскому оврагу, потом начинался подъем, где стоял тот трактир, откуда он вчера переехал к

Мохову, по усиленной его просьбе. Не было причины отказать… Мохов обрадовался ему чрезвычайно, даже слезы у него выступили на глазах, когда они расцеловались. Он вспоминал об Иване Прокофьиче в самых приятельских выражениях. Ни в монастырь, ни на постоялый двор Теркину не захотелось переезжать из трактира, где было совсем скверно.

На самом верху выставлялись главы церкви Николая- чудотворца. Ее кладенецкие обыватели звали «собором» и очень заботились о его «велелепии» — соперничали с раскольниками по части церковного убранства, службы, пения, добыли себе "из губернии" в дьяконы такого баса, который бы непременно попал в протодьяконы к архиерею, если б не зашибался хмелем.