Черта прикрытия - Иэн Бэнкс

Эррун коротко фыркнул и продолжил:

— Но мы те, кто мы есть. Мы несовершенны, но делаем все, что в наших силах. Иногда у нас получается совсем неплохо. Мы можем гордиться, что еще не впали в жуткую зависимость от искусственных интеллектов, нами же и вызванных к жизни, не лишились всех тех качеств и личностных устоев, какие и сделали нас великой расой. Цивилизованной расой, хотел бы я прежде всего подчеркнуть.

Эррун, очевидно, говорил о принятом павулианцами фундаментальном решении: во всех спорных вопросах полагаться на суждения павулианца, а не искусственных интеллектов, которым была отведена вспомогательная роль — они помогали делать деньги и следили за соблюдением правопорядка. И, разумеется, он намекал на Всеобщую Мудрость, павулианскую религиозную философию, Порядок жизни, в котором еще сохранялись черты гаремизма — принципа мужского доминирования. У Филхэйн на сей счет имелось совершенно недвусмысленное мнение. Именно эти принципы тянули назад павулианскую цивилизацию и не давали ей развиваться. Но спорить об этом с консерваторами такого почтенного возраста и столь значительного общественного веса, как Эррун, она не хотела. Есть проблемы, которые проще всего решаются естественной сменой поколений. Надо просто подождать, и почтенные старцы уйдут в мир иной, а их места займут более отзывчивые к требованиями прогресса типы.

Если повезет.

— Вы, Дальники, о многом иного мнения, и я отдаю себе в этом отчет, — произнес Эррун. — Но дух наш — дух нашей расы, нашей цивилизации — по-прежнему здесь, на равнинах этой планеты, в павулеформированных Новых Обителях и на хабитатах, что обращаются вокруг нашей родной звезды.

Эррун благоговейно взглянул на солнце, пробивавшееся из-за кремовых облаков в южной стороне небосклона.

— Под этим солнцем, — вежливо прокомментировала Филхэйн. Она была не в том настроении, чтоб заводить разговор об абсурдности своего положения как единственной Представительницы всей огромной диаспоры, составлявшей теперь большинство в Великом Павулианском Стаде. Вообще-то по традиции все они относились к одному из Пятнадцати Стад, так что десятки миллиардов павулианцев, живущих под иными солнцами, могли обойтись и одним посланником в Палате, но для нее это было только очередным проявлением идиотского ретроградства, трюком, позволявшим Павулианскому Центру удерживать нити управления распределенной империей.

— Под этим солнцем, — согласился старик и вдруг спросил: — Вы носите душехранительницу?

— Да.

— Осмелюсь заключить, что вы придерживаетесь одной из распространенных среди Дальников религиозных систем.

Она даже не была уверена, можно ли назвать эту систему взглядов религией.

— После смерти, — сказала Филхэйн, — я присоединюсь к моим друзьям, ушедшим пастись далеко. Моя душехранительница соединена с локальной Послежизнью.

Старый павулианец вздохнул и покачал массивной головой. Он явно собирался завести какую-то речь — вполне возможно, о загробной каре отступникам, — но не стал. Вместо этого он зачерпнул хоботом немного илистой воды и окатил ею себя.

— Кара нужна, чтобы мы оставались добродетельны, о Филхэйн, — заявил он. Голос его звучал доверительно, хотя в нем сквозили нотки сожаления. — Я, разумеется, не захожу столь далеко, как те, кто хотел бы, чтоб мы никогда не вели свою родословную от хищников, но должно же у нас быть хоть что-то, неизменно удерживающее нас на передних копытах. Моральный стандарт. Критерии этической оценки. А?

— Я понимаю, что вы всей душой верите в это, уважаемый Представитель, — ответила она дипломатично.

— Хм-гмм. Вы, думаю, уже видите начало тропинки, к которой я вас веду. Не буду же я дальше водить вокруг да около. Мы нуждаемся в страхе перед посмертным наказанием, чтобы в этом существовании не вести себя подобно диким зверям в чаще.

Он махнул одним хоботом.

— Если честно, Филхэйн, я понятия не имею, есть ли Бог. Я знаю о нем не больше, чем вы или Верховный Преосвященник.

Он опять фыркнул.

— Возможно, — задумчиво протянул старик, — Бог обитает в местах, где живут Сублимированные, в сокрытых от нашего взора измерениях, так туго скрученных, что туда попробуй пролезь... Я подозреваю, что это последнее место, какое Ему осталось. Но, повторюсь, я не могу знать наверняка. Но я почти уверен, что в нас присутствует злое начало. Я знаю и принимаю как неизбежность, что технологии, выпустившие его на свободу — позволившие нам искоренить естественных врагов, — теперь порождают средства спасения наших душ и себя самих. Они позволяют нам распределять награды и наказания даже из могилы. Или, по крайней мере... наделяют нас страхом посмертной кары.

Он покосился на нее.

Она медленно умастила себе бок илом.

— И вы хотите меня убедить, что этот страх мнимый?

Он придвинулся к ней, повернувшись с боку на бок в серовато-коричневой грязи.

— Так оно и есть, — сказал он тихо, заговорщицки и даже с юморком, и быстро отвернулся. — Суть в том, что в страхе перед загробными муками мы вынуждены вести себя прилично, пока живы. Дела мертвых сейчас не слишком заботят живых. Не так, как должны бы. — Он хрюкнул. — Последнее утверждение — плод моих личных наблюдений и веры, но, поверьте, так все и обстоит. Мы стращаем их воздаянием и неудобствами. А стоит им всерьез перепугаться, как механизм начинает работать сам по себе. В наказаниях и муках уже нет нужды. Артисты, сценаристы, писатели, толкователи, дизайнеры, психологи, звукоскульпторы и одному Господу ведомо, кто и что еще, берут на себя эту работу — и выполняют ее на редкость слаженно. Они кладут свои жизни, чтобы ценой тяжкого труда создать иллюзию, разработать совершенно нереалистичное окружение, посеять в аудитории абсолютно ложные предположения. И все это во имя высшего блага.

— Значит, Преисподние — это пугала. Они держат нас на привязи, пока мы еще живы.

— Наши? Да. Именно. О том, как устроен Ад инопланетников, я не берусь судить. Но я повторюсь: буча, поднятая вокруг них, в значительной степени основана на неверном восприятии всей концепции. Изначально неверном. Достойно сожаления, что выступающие против их существования никак не могут уразуметь: на самом деле Преисподних не существует. Вся хитрость в том, чтобы притворяться, будто справедливо как раз обратное. Если бы только все заткнулись и перестали галдеть о невозможном и небывшем, все проблемы бы исчезли. Жизнь пошла бы своим чередом. Люди бы вели себя хорошо, и никто бы на самом деле не пострадал.

Старый сенатор встряхнулся, точно от неожиданного прилива омерзения.

— Ну чего им надо? Чего они добиваются? Воплотить Преисподние в реальность, чтобы все и вправду перепугались?

— А где же те, кто заслужил своими поступками иную участь? Где те, кто должен бы попасть на Небеса? Они ведь не там, правда?

Эррун фыркнул.

— В чистилище, конечно.

Он похлопал себя хоботом по бокам и скосил глаза, разглядывая, как заподозрила Филхэйн, мнимую букашку.

— Они на сохранении. Не функционируют. Это нельзя назвать жизнью. Ни в коей мере.

Он, казалось, призадумался, потом снова подгреб к ней.

— Могу я задать вам личный вопрос, Филхэйн?

— Я подразумевала, что все, нами здесь сказанное, останется в тайне, уважаемый Представитель.

— Да-да, разумеется. Но это особенно личное. Я бы просил вас не разглашать этих сведений никому, ни вашим друзьям, ни ближайшим помощникам. Пусть это останется только между нами. Хорошо?

— Да, — сказала она. — Хорошо. Говорите же.

Он подкатился еще ближе.

— Некоторые, — сказал он тихо, — просто исчезают без следа. Некоторые из тех, кого приговорили к отправке в этот так называемый Ад. Их просто стирают. Удаляют.

Он серьезно посмотрел на нее. Филхэйн глядела в сторону.

— Удаляют, — повторил он, — так что они не попадают даже в чистилище. Они просто прекращают быть. Душехранительница стирает всю информацию, накопленную за время жизни, и душа никуда не передается. Такова правда, Филхэйн. Это не предусмотрено правилами, но иногда такое случается. И вы, — настойчиво постучал он хоботом по ее выставленному вперед колену, — от меня этого не слышали, хорошо? Вы понимаете, что я говорю?

— Естественно, — сказала она.

— Отлично. Об этом люди не должны знать, уж поверьте. Разве нет? Пускай себе верят, что те души продолжают в каком-то смысле существовать и страдать. Но зачем переводить машинное время на ублюдков, простите мою резкость?

Филхэйн улыбнулась.

— Но всегда ведь лучше говорить правду, уважаемый Представитель?

Эррун глядел на нее, качая головой.

— Правду? Какую правду? Которую из них? О добре или зле? Вы спятили? Надеюсь, это была шутка, молодая моя коллега.

Он взялся за ноздри пальцеотростками одного хобота и глубоко зарылся в ил. Спустя несколько мгновений он вынырнул на поверхность и несколько раз громко фыркнул, а затем решительным движением отер ил с глаз.