Небо истребителя - Арсений Ворожейкин

Говорят, перед смертью не надышишься. Я готов был к смерти и сейчас как бы застыл от радости. На миг мне даже показалось, что я не дышу. «Жив ли я? Уж не бред ли все это?» Делаю глубокий вдох. Сразу стало легче. «Я жив!» Мысль заработала четко. Удачная посадка. Что это — случайность или везение? Ни то, ни другое. Помог опыт и профессионализм, который необходим в любом деле, а в летном без него ставится под угрозу жизнь. Сколько было волнения перед посадкой! Теперь оно сменилось радостным спокойствием. Несколько секунд сижу неподвижно, наслаждаясь тишиной. И тут словно током по телу проходит мысль о Захарьеве. Что с ним? Если погиб, в этом есть и моя вина. Ведь я пошел с ним в паре без провозных полетов. Если бы сделал тренировочный полет, несчастья могло не случиться. Не поторопились ли мы оба, ведь лучше идти шагом и дойти, чем бежать и споткнуться? Но летчику-истребителю быстрота и решительность необходимы, его часто торопят погода, учебные тревоги, боевая обстановка. У Захарьева и у меня все это живет в душе и часто душа, а не разум управляет нами. Захарьев сам просил слетать с ним, а я не воспротивился этому, что усилило теперь мое душевное смятение.

От ярко-жгучего света прожекторов и от пережитого мне жарко. А снег выше головы. В таком положении мне еще бывать не приходилось. Всегда земля была ниже меня. И я, отбросив остатки разбитого фонаря, левой рукой беру снег и протираю им лицо. Холод возвратил к действительности. В свете прожекторов я вижу, как на металлическую полосу сел истребитель. «Не Захарьев ли?» — с надеждой подумал я и заметил, что ко мне подбегают люди. Я поспешил отстегнуться от сиденья и вылезти из кабины. А точнее, просто перешагнул через борт «мига» и сразу увяз в снегу. Самолет без колес лежал на животе, окутанный снегом. Когда машина ползла по земле, то носом, как клином, разгребла снег по сторонам, обволакивая им фюзеляж и крылья. Командир полка и врач тоже стояли в снегу, растерянно смотрели на меня. Я спросил:

— Что известно о Захарьеве?

— Ничего, — в один голос ответили оба.

В этот момент погасли прожекторы. Темная ночь накрыла нас. Несколько секунд мы стояли молча. Я подумал, что Захарьев мог выпрыгнуть с парашютом или же где-нибудь вынужденно сесть. О гибели его не хотелось думать.

Молчание нарушил Антонов:

— Товарищ полковник, как быть с полетами?

— Сколько экипажей в воздухе?

— Два. Оба на маршруте.

— Как только они возвратятся, закрывайте полеты.

— А что произошло с вами? — спросил Антонов.

— Столкнулись с Захарьевым. Причину нужно выяснить.

Мне так хотелось осмотреть свой побитый «миг», но нельзя. Мой осмотр может осложнить расследование. Кто-то может подумать, что в столкновении есть и моя вина. Чтобы дать объективную оценку происшествию, приказал командиру полка:

— Немедленно поставьте часового, к самолету никого не допускайте. Я поеду в штаб дивизии и до приезда командующего буду там.

В кабинете у меня стоял диван, и я, не снимая зимнего обмундирования, лег. В ушах гудело, и впервые после того, как ко мне вернулось сознание, я почувствовал сильную боль в голове и тошноту. Такое уже со мной случалось: сотрясение мозга. Мне нужен покой, но волнует тревога за Захарьева. Теперь мне стала понятна картина столкновения. Первый удар по моему самолету был крылом снизу по фюзеляжу. Машина Захарьева перевернулась и, ударив сверху по фонарю кабины, скользнула по левому крылу моего «мига». Почему так случилось? Как объяснить двойной удар? Чем самолет ведомого ударился по моей кабине? Скорее всего, тоже кабиной. И летчик, как и я, мог остаться живым. А что, если Захарьев был убит в момент столкновения? Это затруднит расследование, а то и совсем лишит возможности найти истинную причину катастрофы. Как бы ни были убедительны мои слова, а тень вины на меня все равно ляжет.

В кабинет вошел дежурный по штабу дивизии:

— О полковнике Захарьеве на флоте пока ничего не известно.

— Передайте, чтобы командир аэродромной базы подготовил аварийную поисковую команду. Как только она будет готова, пусть подъезжает к штабу дивизии на грузовой машине и ожидает распоряжения на отъезд.

Я хотел позвонить на квартиру командующему ВВС флота генерал-лейтенанту Петрову, но раздумал: он спит, и пока нет необходимости его тревожить. После моего доклада он тоже потеряет покой. Зачем раньше времени волновать человека? Доложу, когда будет готова команда к отъезду на поиски Захарьева.

Снова прилег на диван. Возбуждение не проходило. Память унесла в прошлое. У меня это третье сотрясение мозга. Два первых с повреждением поясничных позвонков. Вспоминая прежние трагедии и сравнивая их с теперешней, заснул. Проснулся, когда начало светать. Сразу же вспомнил о Захарьеве и удивился, почему дежурный по штабу не доложил мне о готовности аварийной команды к отъезду. От догадки, что Захарьев объявился, вскочил и побежал к дежурному по штабу. Увидев меня, тот хотел что-то сказать, но я перебил:

— Что известно о Захарьеве?

— Ничего.

— Почему не доложили о готовности аварийной команды?

— Вы так спали, что я не решился вас будить. И обстановка прояснилась. Дежурному по штабу Балтийского флота сообщили из колхоза, что обнаружен упавший самолет. Летчика нет, но найдены отдельные предметы…

Я не стал больше ни о чем спрашивать, только уточнил место падения. Дежурный указал район, над которым я хотел подать Захарьеву команду на разворот. Теперь надо было сообщить о происшествии генерал-лейтенанту Петрову. После моего звонка он приехал на аэродром, внимательно выслушал мою информацию о катастрофе и, не задав ни единого вопроса, распорядился:

— Надо произвести осмотр обоих самолетов. В состав комиссии войдут главный инженер, инспектор-летчик, дивизионный врач. Думаю, мы сумеем дать объективную оценку.

— Можно включить в комиссию начальника политотдела дивизии полковника Астафьева, — сказал я.

— Правильно, — одобрил Борис Лаврентьевич. — Кроме того, там должны быть техники самолетов и мотористы.

Когда мы подошли к лежавшему в снегу моему «мигу», командующий приказал поднять его. Аварийная команда была наготове, машину быстро поставили на козлы. Правое крыло сверху невредимо. Снизу заметна небольшая вмятина в месте соединения с фюзеляжем. Справа в фюзеляже, куда убирается шасси, видна вмятина побольше. По концу левого крыла протянулись рваные продольные полосы. Это след от фонаря самолета Захарьева.

Командующий дольше всего задержал внимание на неподвижной металлической части фонаря кабины и остатках стекла. Потом посмотрел на валявшуюся на снегу подвижную его часть и, взглянув на меня, посочувствовал:

— Как ты уцелел? Не понимаю.

— Я тоже.

Наверное, мне следовало сказать, что я был оглушен самолетом Захарьева и потерял сознание, но об этом я умолчал. Мне еще хотелось летать, а если бы я об этом сказал, медицинская комиссия наверняка сделала бы рентгенснимки поясничных позвонков, из-за которых я был списан с летной работы еще в 1939 году. Борис Лаврентьевич внимательно разглядывая меня. Не знаю, что он подумал, но спросил:

— Ты что такой бледный?

— Не верится, что нет Василия Георгиевича: уж очень он был хорошим человеком и летчиком. А бледный, наверное, потому, что не завтракал.

— Сейчас закончим осмотр самолета и позавтракаешь.

Командующий приказал инспектору Решетилову опробовать выпуск и уборку шасси. Осмотрев кабину, тот подал команду:

— От шасси!

Вышла только одна стойка. Причиной невыхода второй была вмятина в гнезде, куда она убиралась. Техник самолета с мотористом быстро устранили повреждение. Стойка вышла, убрали козлы, «миг» встал на колеса.

— Сколько времени потребуется, чтобы машина была готова к полету?

— Дня через два можно будет летать, — уверенно заявил техник. — Если даже и двигатель поврежден, то заменим или устраним поломку.

Командующий взглянул на меня:

— Значит, здесь просто поломка, — и решительно распорядился: — Едем на место катастрофы.

В этот момент к нам подошел главный инженер и доложил, что зеленая лампочка на правом крыле моего самолета перегорела в полете.

Все смолкли, обдумывая это сообщение. И только теперь мне стала понятна причина столкновения. Когда погас на крыле моего самолета зеленый огонек, Захарьев решил, что он отклонился вправо, и начал сближение. А моя машина была чуть выше его истребителя…

После осмотра самолета и проверки специалистами перегоревшей лампочки комиссия пришла к выводу, что Захарьев из-за отсутствия сигнализации в темноте сблизился с ведущим, что привело к столкновению самолетов.

Но мне предстояло выдержать еще одно испытание: побывать на месте катастрофы. Небольшое поле располагалось между кустарником и маленькой сосновой рощицей. Самолет врезался в песчаную землю у самого сосняка. Останков самолета не было. Была глубокая воронка и оплавленные небольшие кусочки металла. От летчика тоже ничего не осталось. При ударе самолета о землю на сверхзвуковой скорости образовалась высокая температура, металл и стекло расплавились, человек и обмундирование сгорели. Летчик закончил полет подобно падающей звезде.