Амулет (Потревоженное проклятие) - Сергей Волков

— Ах вот как! — загремел Паганель, и ударил кулаком в дверь: — А я-то, старый дурак, едва не попался на твою удочку! Что это было, ты спрашиваешь, змееныш? Это сработала сторожевая мина-растяжка, которую я на всякий случай установил в одном из коридоров, после того, как мы его прошли — вдруг кто-то захочет поиграть в подземных следопытов, пройти следом за нами! И кто-то захотел, а теперь лежит, заваленный тоннами земли и камня! Так кто это был?

Я промолчал, ужаснувшись самой мысли о том, что Слепцов и его сотрудники по нашей милости попали под взрыв и обвал, и возможно — погибли!

— Молчишь! — продолжал Паганель, распаляясь: — Молчишь, сволочь! Тогда я отвечу! Ты, человек, которого я пустил в свой дом, которому помог, верил, как другу, оказался неблагодарной скотиной! Ты подставил меня, продал, а кому — я все равно узнаю! Молчишь?! Ну молчи, молчи! Посмотрим, что ты заговоришь через пару дней, посидев здесь без воды, без пищи! Все, прощай, я ухожу!

Желтый свет фонарика в окошке померк, послышались удаляющиеся шаги, мелькнул последний, слабый отсвет и все погрузилось во мрак. Я остался один, и первой моей мыслью было: «Ну почему я не взял с собой наган!». Только темнота была мне ответом…

Убедившись, что Паганель ушел, и даже слабое эхо его шагов замерло где-то вдали, я решил осмотреть мою подземную темницу. Чиркнув колесиком зажигалки, осторожно, чтобы не сбить пламя, я пошел от двери вдоль стены, внимательно оглядываясь вокруг…

Я находился в квадратной комнате, шагов десять на десять, с земляным сыроватым полом и бетонным, закопченным потолком. В кирпичные стены кое-где были вбиты железные крючья, на полу в углу валялась пара насмерть сгнивших досок. Под самым потолком над дверью я увидел замазанный штукатуркой свежий шов. Все, больше в комнате ничего небыло…

Поначалу я не терял присутствие духа. Темнота не действовала на меня угнетающе — с раннего детства я был приучен спать один, без родителей и без света, да и потом, уже в школьные годы чудесные выигрывал немало мальчишеских споров, в одиночку проходя насквозь подвалы под домами или принося «цветочек» с гордского кладбища. Была у нас такая идиотская с точки зрения взрослого человека «игра» — ночью сходить к свежей могиле, и принести в подтверждение своего «подвига» бумажный цветок с венка…

Я обшарил карманы брюк, рубашки, бушлата, и обнаружил: сто тридцать восемь тысяч двести рублей, одноразовую зажигалку, пачку «Элэма», в которой оставалось две сигареты, ключи, ни один из которых даже по форме своей не подходил к замку в двери, блокнот, японскую шариковую ручку в блестящем серебристом металлическом корпусе, носовой платок и злосчатную фибулу, завернутую в бумагу. Да, не густо!

Зажав ключи в горсти, я, как смог, простучал стены моей темницы ничего, везде сплошной глухой, тупой звук.

При свете зажигалки еще раз осмотрев дверь, я пришел к весьма не утешительному выводу — свареная из пятимиллиметровых стальных листов, она могла бы выдержать прямое попадание артеллерийского снаряда.

Вдруг меня осенило: земляной пол! Конечно, можно же сделать подкоп! Правда, у меня нет ничего похожего на шанцевый инструмент, но это не так уж важно — мягкую землю можно ковырять чем угодно, хотя бы теми же ключми, если их правильно зажать в руке.

Я приступил к земляным работам. Сперва я начал копать прямо под дверью, но очень скоро выяснилось, что там в глубину уходит бетонная стена фундамента. Я проследил ее на глубине сорока сантиметров, и понял, что это бесполезно. На всякий случай, для очистки совести, я поковырялся у всех трех стен моей темницы — результат тот же! Конечно, кирпичные стены не будут ставить на мягком груньте, под них обязательно должны были подвести мощный фундамент, и будь у меня даже лопата, сомневаюсь, что мне бы удалось докопаться до основания фундамента.

Я сел на корточки, задумался, и почему-то представил, как я потом, когда выберусь отсюда (а в том, что я выберусь, я в ту минуту, не смотря на постигшую меня неудачу, не сомневался!), буду рассказывать Борису о своих попытках освободиться, и он очень уверено заявит: «Ну, старик, из твоей камеры можно было бы уйти тысячей разных способов!». И конечно, начнет предлагать свои варианты, как будто я тут, в темноте и тишине, все эти варианты не продумал, не попробывал, и не отбросил, как невыполнимые…

Что ж! Раз сделать ничего нельзя, остается ждать! Я сел на пол, закурил, и начал размышлять…

Конечно, если группа Слепцова подорвалась на мине, ФСБ обязано заинтересоваться этим подземельем. Они расчистят завалы, пройдут по всем лабиринтам, и в конце концов отыщут меня! Даже если предположить, что все, кто знал о нашей операции, погибли, есть же еще Борис, который обьяснит, подскажет, поможет! И если вдруг взять самый худший вариант — ФСБ не сможет меня найти, то Борис-то должен предпринять какие-то шаги! Вообщем, надо не раскисать, а ждать и надеется!

Я сидел и вслушивался в глухую тишину, обволакивающую меня, словно вата. Иногда, где-то очень далеко и очень тихо, напределе возможности человеческого слуха, мне мерещился отдаленный грохот. Я вслушивался, вслушивался — и понял, что это отзвуки движения поездов метро… Больше до меня не долетало ни звука. Правда, иногда в коридоре с потолка срывалась капля воды, и я каждый раз вздрагивал от этого безысходного — кап! но со временем привык, и перестал замечать.

Хуже всего было то, что у меня осталась одна сигарета и не было часов. Наградной «Роллекс» спас мне жизнь, героически «погибнув» от ножа Судакова, и лежал сейчас на холодном дне Тобола, — испугавшись, что на часах мог остаться яд, я выкинул их в реку. Моя же старенькая «Электроника» осталась дома, в ящике кухонного стола, и теперь я изнывал от безвремения почему-то мне казалось, что ждать, зная, сколько прошло времени, легче…

Постепено мои мысли перенеслись к событиям далекого и не очень далекого прошлого. Я вспоминал свое детство, безхитросные мальчишеские радости, школу, спортивную секцию, в которую меня привел отец, озабоченный тем, что его отпрыск растет хилым и слабым, друзей-приятелей. Как-то само собой всплыло из памяти лицо Николеньки, наши с ним разговоры, забавы юности, вроде походов за арбузами на ночной городской рынок, или вечеринок по квартирам друзей и подруг, спровадивших родителей на дачи или в гости…

Эх-ма, веселое было время — первые поцелуи, портвейн по рубль двадцать, сигареты «Космос», драки на дискотеках, бесцельное мотание по городу, сидение в подъездах… Как говорил Николенька: «В-в Р-россии есть д-две б-беды, но не д-дураки и д-дороги, а б-бездомье и б-безденежье!».

Как-то само собой я вспомнил учебу в институте, общагу, куда я, бравый дембель с гранатой в голове, приехал получать образование, и образовался выше крыши — бессонные ночи, пьянки, безотказные подружки, волшебная травка — анаша, нудные преподаватели с их нудными, никому не нужными лекциями. А потом — диплом, грандиозная пьянка, когда вся общага неделю стояла «на ушах», и вдруг — неожиданное распеределение в престижный московский проектный институт, работа, Катерина, свадьба… А тут как раз развалился Советский Союз, и завертелось, и понеслось!..

Я снова ощутил, как соскучился по своей, пускай и бывшей, жене. Вспомнил ее неожиданный звонок накануне моего отъезда в Куртамыш, затаенную грусть в голосе…

Не знаю, сколько я просидел так, в кромешной тьме, вспоминая и размышляя. Может быть, два часа, а может и пять! Все мое самообладание куда-то улетучилось, потихоньку подполз страх. Я начал понимать во всей полноте значение древнего слова «темница». Это когда не видно ни зги, когда не знаешь, прошла минута или вечность, когда стены и потолок начинают сдвигаться, давить, сжимать… И не важно, что это происходит лишь в твоей голове — волосы встают дыбом, и ты ощущаешь себя в могиле, куда никогда не попадет ни лучика света…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«…В черной чернильнице черные чернила черным черны…»

Я не заметил, как задремал, привалившись спиной к холодной двери. Мне снилось, как в стенах моей тюрьмы, в полной темноте и тишине открываются провалы нор и логовищ, и оттуда начинают выползать черные, поблескивающие зелеными холодными глазами, кольчатые твари, волочащие свои раздутые, жирные животы по осклизлой, мокрой земле. Они подбираются ко мне, зловеще шипя, не мигая смотрят на меня, перебирая короткими, когтистыми лапами, и я словно слышу их алчные, черные мысли. Они чуют меня, я для них — добыча, законная, обреченная жертва, оставленная тут им на сьедение. Твари, которым на человеческом языке даже нет названия, ползут, открывая широкие пасти, усеянные острыми, словно иглы, зубами. Ими движет голод, и у них одно только желание — разтерзать, заглотить, и переваривать теплую плоть, ворочая измазанными в дымящейся крови тупыми, чешуйчатыми мордами…