Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина - Астра

Они негодовали, добрые люди, праведно защищая единственное достояние. Но вот в их доме появился блистательный генерал-губернатор Муравьев-Амурский. Он вошел в роли свата, с подарками, с повышением Квятковского по службе, с намеками на дальнейшее продвижение, поскольку теперь он сам будет их родственником! И бесправному чиновнику, во избежания еще больших бед, пришлось уступить. Он благословил дочь и ее избранника.

Написал своей матери и Михаил Бакунин.

«Благословите меня без страха, мое желание вступить в брак да послужит вам новым доказательством моего обращения к источнику, началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой решимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало ваше спокойствие».

Перед женитьбой Бакунин стремительно помолодел. Пятого октября 1858 года в Градо-Томской церкви в церковной книге Бакунин убавил свой возраст на пять лет. Опять обман, стратегическая хитрость, или Судьба, в самом деле?

На свадьбе было съедено несколько сот пельменей. Шумно не было. Молодежь и гости-поляки боязливо взирали на беззубую громаду жениха и сухощавого, подстриженного под Александра II, могущественного генерала-губернатора Восточной Сибири Его превосходительство Муравьева-Амурского, стараниями поваров которого стол был украшен фаршированной стерлядью, черной икрой, цветным мороженым и многоярусными тортами.

А под ногами все равно потрескивала скорлупа кедровых орехов.

— Тонька, тебе не страшно? — плакала Юля, младшая сестренка. — Он же старый, он старше мамы.

— Ты дурочка, Юлька! При чем тут возраст, когда любовь!

Старшие помалкивали, им было не по себе, а молодежь, друзья детства, в неуважительном молчании и душевной неловкости поедали редкостные лакомства. Лишь «мальчик-жених» был безутешен.

— Антося, что ты делаешь? Антося! Что ты делаешь? — глядя в одну точку, твердил и твердил Франтишек. — Антося! Опомнись! Не губи себя. Анто-ося!

Сама же Антония влюбилась в жениха, как Дездемона.

— Он герой и стоял за Польшу, — отбивалась она от всех укоров.

В далекий Лондон Александру Герцену ушло игривое письмо друга-молодожена.

«Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню, и вам, как и себе, остаюсь неизменно верен.

Уж если кто вздыхает,Так это я, я, я.

Началась семейная жизнь. Михаил показал себя весьма снисходительным и заботливым мужем. Под сенью губернаторского благоволения жизнь катилась легко, с деньгами трудностей не было. Наконец, через год-другой с разрешения генерал-губернатора Муравьева Бакунины и Квятковские совершили нелегкое путешествие со всем домашним скарбом за тысячу двести сибирских километров в самую глубь таежной страны, в столицу Восточной Сибири Иркутск. Это было повышением статуса для всех. Квятковский получил прекрасную работу, дети стали учиться у хороших преподавателей, а Михаил Бакунин воспрял духом, обдумывая далеко бегущие планы.

… Вокруг шумели благословенные кедры, стеной стояла темнохвойная душистая тайга, раскинулся между зелеными хребтами священный Байкал. Вдоль реки Иркут на юг уходил наезженный путь на Кяхту, столицу азиатской торговли, а от нее расходились пути в Манчьжурию, Китай, на Амур, к Тихому океану. Поэтому и жизнь в Иркутске была живее, особенно при новом царе Александре II.

В новое царствование появились в столице городские и крестьянские банки, общества распространения грамотности, коммерческие школы, женская гимназия. Купечество быстрее наживало свои капиталы, началось и слабое общественное движение: во всех слоях были живые умные головы, которые учили, лечили, изучали край, выпускали газеты и журналы.

Здесь отбывали поселение разночинцы Буташевич-Петрашевский, Спешнев, Завалишин. Петрашевский продолжал «воевать за справедливость», отчего столы всех сибирских столоначальников, все местные канцелярии Третьего Отделения были завалены его и Завалишина многостраничными жалобами без абзацев, запятых и точек. Где-то поблизости был Достоевский, восьмилетняя каторга которого закончилась, и он «мотал срок» поселения.

К сожалению, малочисленная интеллигенция, подобно всем мелким столицам и уездным городам, была разделена на две враждующие партии: партия туземная, местная, малообразованная, и партия «навозная», то есть приезжая, из окружения чиновников Муравьева. Сам Муравьев-Амурский, конечно, любил своих людей и много и полезно работал с ними на благо Российской Империи, но к «туземцам» относился с видимым пренебрежением. Это еще больше распаляло страсти между иркутскими Монтекки и Капулетти. В последнее время, уже при новом царе в «туземной» партии тоже появились люди ученые, с университетским образованием. К сожалению, это не смягчило нравы соперничающих, а, напротив, ужесточило их.

Обе партии ревниво следили, куда примкнет всемирно известный Михаил Бакунин. И кто из них первый? Бакунин или Петрашевский? Кто первый, тот против второго. Вражда и вражда, никакого сотрудничества. Кто, кто?

Самому Михайле Александровичу эти местные стычки казались мелочью. Что ему в них? Новый Париж, новый Дрезден — вот что роилось в львообразной голове старого бунтовщика! Недаром же в письмах к Герцену он восхвалял Муравьева и прочил ему место впереди революционного правительства в Сибири!

Почти в самый канун прибытия Бакуниных и Квятковских в Иркутск в городе произошла трагедия. Дуэль между молодыми людьми из окружения губернатора была подстроена из-за скуки, этого бича обывательской жизни, с нарушением правил, о которых здесь, во глубине «сибирских руд» навряд ли кто «слыхом слыхал, видом видал». О них спохватились после, когда один из соперников был убит, и увидели, что получилась не дуэль, но убийство. Случилось это почти накануне долгожданного для генерала отъезда в Санкт-Петербург. Муравьев любил погибшего молодого человека, к тому же это событие сильно омрачило концовку его блестящей службы в Сибири.

Тем временем в библиотеке Шестунова собирались самые злые городские языки во главе с Петрашевским и составляли воззвания к властям и письма, письма… Отсюда в далекий Лондон к Герцену в «Колокол» ушла гневная статья доктора Николая Белоголового «Под суд»! с обвинениями в адрес порядков, введенных генерал-губернатором в его правление. Узнав об этом, Муравьев закрыл библиотеку, выслал Шестунова за Байкал, а Петрашевского в сопровождении жандармов загнал в Енисейскую губернию.

Но было поздно. «Колокол» раззвонил об этом на весь мир. А все знали, что каждый номер этого мятежного журнала внимательнейше читает сам Император Всея Руси.