ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ - User

О, Аристотель был велик и мудр.

Ликей он создал с храмом Аполлона.

И, озарив умом Природы лоно,

Давал уроки мальчикам зелёным.

Здесь, под шатром зеленокудрой кроны

Родился Феб, игрив и златокудр.

*Минерва, стук, корень

Скажи мне: что за стук? – То катит колесница Минервы». – О, воительница, друг!

Под корень выведи невежду и ленивца

И выводи содружество на круг!

**Морфей, ночь, ветер

Ночь опустила тьму. Морфей сомкнул ресницы.

И ветер засыпает под горой.

И дремлет сам Поэт. Ему, наверно, снится

Видений сказочных и чудных целый рой.

Примечание: * Минерва, Афина-Паллада – богиня воинственности, мужества,

мудрости, искусства. *Морфей – бог сна, сын Ночи.

Ну, что же! Подведём краткие итоги рассуждениям о Пушкинской Школе. Пушкинская

Школа есть нива, на которой вызревают зёрна замыслов будущих стихов, поэм, размышлений о

Вселенной, о Человеке, о Творчестве, о Слове, о красоте.

Слово имеет Душу. Цифры выражают суть явлений.

255

По « Числовым Кодам Крайона» Пушкинская Школа есть космический принцип

мышления.

Это способ собрать божественную мозаику смыслов. Эта Школа помогает увидеть

невидимое, возвратиться к своим родовым корням, дойти до своих Божественных Небесных

родителей и обрести истинную гармонию.

Пушкинская Школа способствует открытию духовных глаз, помогает уравновесить дух и

материю. Это Школа озарения, пробуждающая нашу древнюю память.

Пушкинская школа доводит до совершенства владение родным русским поэтическим

языком.

О, лёгкость славная пера!

Кем ты дана? Кто так возвышен?

Чей вздох и слог Душой услышан

И лёгок так же, как вчера?

Кто мне те строчки подарил –

Дыханье свежее Эола?

Скажи, Светило из Светил,

Поэт, и чья за ними Школа?

То Школа Пушкина. Она

Ту лёгкость в сердце нам вселяет,

Любовью нас одушевляет,

Светла, глубока и вольна,

Как океанская волна.

Нас и несёт и возвышает! 11. 11. 1990.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ПУШКИН – СВЕТСКИЙ СВЯЩЕННИК

Пушкин всегда был со мной. Его поэзия утешала, успокаивала, возвышала над бытом.

Нередко мы с дочерью, когда она подрастала, брали томик Пушкина и читали его стихи,

заново перечитывали главы «Евгения Онегина», заучивали наизусть, обменивались

впечатлениями. И обнаруживали в романе всё новые и новые поэтические находки, открывая

Пушкина заново.

Так, при внимательном прочтении пушкинских рассуждений о том, что «Чем меньше

женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей», мы открыли для себя истину, что это было

вовсе не его собственное мнение.

Именно так Поэт выразил рассуждение тех самых «обезьян екатерининских времян», –

это его выражение, – то есть развращённых вельмож, у которых при их распущенном образе

жизни сфомировалось необратимо-презрительное отношение к женщине.

Сам же Поэт всегда благоговейно относился к женщинам, всегда искал в них источник

вдохновенья. Об этом говорит Его Поэзия.

Приехав на Южный Урал в конце 50-х годов 20-го века, я постоянно пополняла свою

домашнюю библиотечку книгами, имеющими отношение к творчеству Пушкина и Его жизни.

Пушкин по-новому раскрывался в рассказах его друзей, родных, любимых женщин.

Великолепно сказала о Пушкине Вера Александровна Нащокина, жена его самого

лучшего московского друга Павла Воиновича. Приезжая в Москву из Петербурга, Пушкин всегда

останавливался у Нащокиных, где он отдыхал всей Душой от житейских тягот и от начинавшего

его угнетать петербургского общества.

Вера Александровна, единственная среди всех вспоминавших о Поэте, открыла нам, Его

потомкам, что

У ПУШКИНА БЫЛИ ЯРКО-ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА НЕОБЫКНОВЕННОЙ КРАСОТЫ,

которые придавали всему Его облику НЕОБЫЧАЙНОЕ СВЕЧЕНИЕ.

Его белозубая улыбка, его звонкий детский смех обнаруживали в Нём человека

незаурядного, не защищённого от интриг завистников, от ненавидевшего его высшего света.

256

Образ Пушкина, постоянно страдавшего за друзей –декабристов, открывался в его

письмах, рисунках, в Его поведении, когда Он явился к царю Николаю Первому и прямо, не

таясь, ответил на его вопрос. что если бы был в столице, то «был бы с ними!»

Это бесстрашие, эта готовность пойти на костёр ЗА ДРУГИ СВОЯ покоряли,

завораживали.

Сердце ещё больше прикипало к Пушкинской Поэзии, к Его облику, открывающемуся

многогранно и в творчестве, и в Его биографии, и в Его портретах.

В конце 90-х годов 20-го века, кстати, на очень краткий период, в продаже появились

книги репринтного издания, то есть повторяющие образцы редких книг.

К моему счастью, мне было дано приобрести среди нескольких исторических

великолепную книгу «ПУШКИН И ЕГО ВРЕМЯ».

Эта книга была создана людьми, оказавшимися в эмиграции после революционного

переворота в России.

Предисловие к изданию предваряют обжигающие сердце слова Ивана Алексеевича

Бунина. Он писал:

«Полтора века тому назад Бог даровал России великое счастье – рождение Гения. Но не

дано было России сохранить это счастье. В некий страшный срок пресеклась, при ЕЁ (России)

попустительстве, драгоценная жизнь Того, Кто воплотил в себе ЕЁ Высшие совершенства.

А что сталось с ней самой, Россией Пушкина! И опять-таки при Её попустительстве, –

ведомо всему Миру.

Но поколеблено одно: наша твёрдая вера, что Россия, породившая ПУШКИНА, всё же не

может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют её до конца

силы адовы».

А автор предисловия Михаил Фомин писал:

«Эта книга, которой давно не хватает всем нам, позабывшим или утратившим вовсе

духовные ориентиры, променявшим предание на судорожный поиск сиюминутной выгоды и

усвоивших из всего Карамзина одну-единственную, с восторгом и уничижением произносимую

фразу – мол, «на Руси по-прежнему воруют».

Фомин приводил слова, сказанные в 1937 году архиепископом Камчатским и Сеульским

Нестором, который выразил мысли тех, кто оказался на чужбине:

«Среди мучительных переживаний современности, когда наша Родина стонет под

тяжким гнётом, а мы, её изгнанники, едим горчайший хлеб изгнания в нищете и унижении, когда

отчаяние порой готово охватить малодушное исстрадавшееся сердце, – радостно вдруг осознать,

не разумом только, но сердцем почувствовать, что вопреки всем унижениям, всякому презрению,

которых пьём мы полную чашу, всё же принадлежим мы к великому, к величайшему в Мире

народу.

А это чувство, это неоспоримое сознание никто из нас не будит так ярко, как Пушкин.

Его мятущаяся, Его многогранная Душа, как в зеркале, отразила всю полноту Русской

Души.

И самый жизненный путь Его, исполненный то нравственных падений, то высочайших

взлётов Духа,- так ярко отображает исторический путь нашей Родины, которой одинаково близки

и глубокие пропасти, и высочайшие вершины Духа!»

Книга о Пушкине была создана в год столетия со дня гибели Поэта. И вышло так, что

«скорбная столетняя годовщина гибели Поэта обернулась тогда светлым и долгим праздником

для изгнанников».

«Во всех регионах русского рассеяния служились панихиды, устраивались выставки,

проходили собрания, вечера, концерты, печатались книги. Количество же газетных и

журнальных статей было вообще необозримо.

Словом, в течение целого года внезапно помолодевшая и преобразившаяся эмиграция,

забыв или отодвинув на задний план свои горести, БУКВАЛЬНО ЖИЛА ПУШКИНЫМ».

Автор подчёркивает, что чествование Поэта за границей не носило парадный характер.

Оно подвело некий зримый итог долгим и мучительным процессам, издавна шедшим в недрах

духовной жизни России.

Изгнанники обратились к вершинным творениям русского Духа 19-го века,

почувствовали себя ответственными за судьбы русской культуры.

День Рождения Поэта был объявлен Днём русской культуры и с середины 30-х годов

отмечался как самый светлый праздник Зарубежья.

257

Через страдания собственные на своей завещанной Господом земле, через страдания

русской эмиграции РУСЬ вновь обретала Пушкина как УЧИТЕЛЯ ЖИЗНИ, утверждалась в

мысли, что Пушкин – не салонный Поэт, существующий только для уютного чтения, для

эстетического наслаждения или для утончённой беседы.

Россия, которую в годы советской власти правящие структуры хотели сделать

неверующей и запрещали даже думать о том, что на самом деле во Вселенной есть Всевышний,

сделала невероятный кульбит в своём сознании.

Она превратила в своего кумира самого великого своего Поэта, как бы ни старались