Дом тишины - Орхан Памук

— Смотри. Смотри, что получилось, Реджеп! — он любовно смотрел на кровь, струившуюся из запястья. Оно было разрезано, но не глубоко, просто царапина. А потом он вспомнил про страх и почувствовал раскаяние, видимо, подумал обо мне, о чем-то повседневном.

— Аптека сейчас открыта? — спросил он.

— Открыта, — ответил я. — Сначала возьмите вату, Метин-бей!

Я быстро спустился вниз. Стал искать вату в шкафу.

— Что случилось? — спросила Нильгюн, не отрываясь от книги.

— Ничего! — ответил Метин. — Я порезал руку. Я дал ему вату; и, когда он прикладывал ее к ране, Нильгюн подошла посмотреть:

— А, не руку, только запястье, — сказала она. — Ничего страшного. Как ты так?

— Ничего страшного? — удивился Метин.

— Что в этом шкафу, Реджеп? — спросила Нильгюн.

— Подумать только, ничего страшного! — обиженно сказал Метин. — Я еду в аптеку.

— Там всякая ерунда, барышня, — ответил я.

— Разве не осталось никаких старых вещей от папы или дедушки? — спросила Нильгюн. — Что они писали?

Я задумался, а потом быстро сказал:

— О том, что нет Аллаха!

Нильгюн улыбнулась, и ее лицо стало очень красивым.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Они тебе рассказывали?

Я ничего не ответил. Закрыл шкаф. Услышав, что Госпожа опять зовет меня, поднялся к ней, снова уложил ее в постель и уверил, что внизу ничего не случилось. Она попросила меня налить чистую воду в графин. Я отнес ей воду и спустился вниз, Нильгюн опять читала. Тут я услышал легкий шум на кухне. В саду, за дверью стоял Фарук-бей, у него почему-то не получалось открыть. Я открыл ему.

— Дверь же не запрета, — сказал я.

— У вас весь свет горит, — сказал он, резко выдохнув мне в лицо алкогольные пары: — Что случилось?

— Ждем вас, Фарук-бей, — ответил я.

— А, меня! — сказал он. — Надо было вам на такси ехать. А я смотрел танец живота.

— Если вы о Нильгюн-ханым, то с ней все в порядке, — сказал я.

— В порядке? Не знаю, — сказал он, слегка удивившись. — Она хорошо себя чувствует?

— Хорошо. Входите, пожалуйста, в дом.

Он вошел. Потом обернулся, посмотрел в темноту, на бледный фонарь за калиткой, куда-то туда, словно хотел сходить в последний раз и вернуться. Потом он открыл холодильник и взял бутылку. Внезапно он сделал два шага назад, будто потерял равновесие от тяжести бутылки в руках, и грузно упал на мой стул. Он тяжело дышал, как люди, испытывающие проблемы с дыханием.

— Пожалели бы вы себя, Фарук-бей, — сказал я. — Никто столько не пьет.

Он долго молчал, а потом ответил: «Знаю». И больше ничего не сказал. Сидел в обнимку со своей бутылкой, как маленькая девочка с любимой куклой.

— Налить вам суп? — спросил я. — У меня есть бульон.

— Налей, — согласился он, еще немного посидел, а потом ушел нетвердой походкой.

Когда я принес ему суп, вернулся и Метин. Ему приклеили на запястье тонкий пластырь.

— Аптекарша спрашивала про тебя, сестра! — сказал он. — Удивилась, узнав, что вы не поехали в больницу.

— Да, — ответил Фарук. — Но мы никуда не опаздываем. Еще успеем.

— Что ты такое говоришь, — сказала Нильгюн. — Ничего со мной не будет.

— А я видел танец живота, — сказал Фарук. — Вместе с придурками-туристами в фесках.

— Ну и как? — весело спросила Нильгюн.

— Интересно, где моя тетрадь? — поинтересовался Фарук. — Я бы, по крайней мере, почитал тебе что-нибудь из тетради по истории.

— Остолопы… Все из-за вас, — бормотал Метин.

— Метин, ты хочешь вернуться в Стамбул? — спросил Фарук. — В Стамбуле все то же самое!

— Да еще вы оба пьяные. Машину-то некому вести, — заметила Нильгюн.

Метин вскочил:

— Я поведу!

— Нет, сегодня вечером мы будем сидеть здесь, мирно и спокойно, как полагается братьям и сестре, — сказала Нильгюн.

— Все — рассказы! — произнес вдруг Фарук-бей. Немного помолчал, а потом добавил: — Рассказы, существующие без всякой причины…

— Нет! Я всегда буду говорить — у всего есть причина.

— Бог с тобой! Тебе еще не надоело?

— Замолчите, все, хватит! — прикрикнул Метин.

— Интересно, какими бы мы были, если бы родились на Западе? — задумчиво спросил Фарук. — Вот если бы мы родились во французской семье? Интересно, Метин был бы счастлив?

— Нет, — сказала Нильгюн. — Он хочет в Америку.

— В самом деле. Метин?

— Ш-ш-ш, хватит, замолчите! — рявкнул Метин. — Я хочу спать.

— Метин-бей, не ложитесь здесь, — сказал я. — Вы простудитесь.

— А ты не лезь.

— Вам, может, тоже принести супа?

— Ах, Реджеп! — вздохнул Фарук-бей. — Реджеп-Реджеп!

— Принеси! — попросил Метин.

Я спустился на кухню, налил суп и ему. Когда я принес его, Фарук-бей уже лежал на втором диване. Глядя в потолок, он разговаривал с Нильгюн. Они смеялись. А Метин рассматривал какую-то пластинку.

— Вот здорово! — воскликнула Нильгюн. — Как одноклассники в школьной спальне.

— Вы не хотите подняться наверх и лечь там? — спросил я, но тут услышал, что меня опять зовет Госпожа. Поднялся наверх. Понадобилось много времени, чтобы успокоить ее и уложить в постель. Она хотела спуститься вниз. Я дал ей персик. Прикрыв дверь и спустившись вниз, я увидел, что Фарук-бей уже задремал; он издавал необычный, глубокий храп, напоминавший храп стариков, много повидавших на своем веку.

— Сколько времени? — прошептала Нильгюн.

— Уже полчетвертого, — сказал я. — Вы тоже собираетесь спать здесь?

— Да.

Я поднялся наверх, Вошел по очереди в каждую комнату, взял покрывала и принес их вниз. Нильгюн поблагодарила меня. Фарука-бея я тоже укрыл.

— Меня не надо, — отказался Метин. Он задумчиво смотрел на обложку пластинки, которую держал в руках, словно в телевизор. Я подошел и увидел. Это была та самая пластинка, которая была утром у Нильгюн. — Погаси свет, — попросил он.

Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне. и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой, твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане — я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн:

— Реджеп, ты все еще там? — спросила она.

— Да, барышня.

— Почему ты не лег спать?

— Я уже собирался лечь.

— Иди ложись спать, Реджеп. Я себя нормально чувствую.

Я пошел на кухню, выпил молока и съел немного йогурта, а потом лег, но сразу уснуть не удалось. Ворочаясь в кровати, я думал, как они, два брата и сестра, спят рядом в одной комнате. Потом мне захотелось умереть. А потом вспомнился Селяхаттин-бей перед смертью. Ах, сынок, как жаль, что я не занимался твоим образованием и Измаила. Тот дурень, которого назвали вашим отцом, когда увезли вас в деревню, испортил вас; конечно, в этом есть немного и моей вины, я закрыл глаза на то, что Фатьма вас туда отправила, я вел себя как слабак, мне не хотелось обижать Фатьму; она ведь по-прежнему платит за все, что мне необходимо для работы; даже вы едите и пьете на ее деньги, правда, и страдаете тоже из-за нее; наверное, те деревенские идиоты, к моему огорчению, сковали ваш разум своими страхами и предрассудками. К несчастью, я теперь не смогу дать вам образование, воспитать вас свободными людьми, которые могли бы сами размышлять и принимать решения; слишком поздно, не потому, что всему свое время, а потому, что я уже одной ногой в могиле; потому что я теперь не могу довольствоваться спасением и просвещением одного или двух человек; миллионы несчастных мусульман в мире пребывают в подземельях тьмы, миллионы усыпленных жалких рабов, что ждут света моей книги! А времени — ах как мало! До свидания мой несчастный, тихий сын; дам я тебе еще одно напутствие, слушай меня, Реджеп: будь широк душой и будь свободным, верь только себе и своему разуму, понятно? Я молчал, кивнул и подумал: все это просто пустые слова! Сорви яблоко знания с райского дерева, Реджеп, сорви его, не бойся, и тогда пусть ты и будешь извиваться от боли, но зато будешь свободным, и когда все освободятся, устроишь в этом мире настоящий рай, истинный рай, потому что тогда ты ничего не будешь бояться. Пустые слова, думал я, слова, несколько звуков, исчезающих в воздухе, едва прозвучав, слова… Я заснул, думая о словах.