Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

раскаляется вокруг них, закручивается в воронку, затягивает, засасывает, завлекает в истовый водоворот любви.

На бульваре возле закрытой в рабочие дни, но не закрытой совсем: «Богослужения только по воскресеньям, вход со двора» – лютеранской церкви Святой Екатерины тоже двое. Седой, уже пожилой, мужчина и женщина, крашеные волосы которой делают ее моложе спутника, но явно не столь уж отставшая в возрасте от своего любимого. Держатся за руки. И в этом касании рук двух бесприютных – кто в таком возрасте будет держаться за руки в сквере, если им есть куда пойти! – двух неприкаянных, двух ни на что не решившихся, пригвожденных к своей отчаянно несчастливой, но давно сложившейся и привычной жизни людей такая страсть, что даже поцелуям тех двух юных любовников в Румянцевском сквере не снилась.

Размыкают руки – пора, и женщина, не сдержавшись, касается лица мужчины.

«О боже! Неужто с возрастом всё не становится спокойнее, привычнее, а только больнее?» – пугается Анна. И спешит дальше на рынок успеть купить хоть что-то на ужин. Леонид Кириллович отдал и свое профессорское жалованье, но много ли на него теперь купишь!

Жизнь головокружительно меняется.

Кирилл!

Кирилл и ДИСК!

Дневной восторг работы почти равен ночному восторгу на узкой кровати Кирилла.

Так упоительно это лето, что порой Анна забывает про потерянную дочку Машу. Вспоминает. Становится стыдно. Но упоительность этого лета манит дальше и дальше.

Если бы только Антон Константиниди не попадался на глаза, не напоминал брата! Но он то и дело мелькает возле Гумилёва. То один, то с какими-то странными людьми, так не похожими на поэтов. С ней разговоры почти не ведет. Сух. Сдержан.

Встречает ее на выходе из ДИСКа на Большую Морскую. Правая рука на перевязи.

– Неловко упал. Сломал.

Почему Анне так неприятно, что Константиниди с профессором географии всё время крутятся вокруг Гумилёва? Хотя Таганцев в последние дни не появляется, даже странно. Но Константиниди всегда на месте.

У Николая Степановича много учеников, вечно окружают его после семинаров и набиваются в предбанник той елисеевской бани, в которую он с женой Аней Энгельгардт всё же въехал в начале лета.

Вокруг Гумилёва всегда толпа. Но почему Анне так неприятно, что Антон среди них? Что Константиниди рядом, что-то протягивает Гумилёву, какие-то папки с бумагами передает. Вьется.

Гумилёв при всем его величии порой в игры со студистами играет. И уверяет:

– Проживу до девяноста лет. Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше! Напишу кипу книг! А всё потому, что я люблю молодежь, со своими студистками в жмурки играю и сегодня играл!

На семинаре Гумилёва Антон не может ничего своего прочитать. И в первый раз после возвращения Анна жалеет Константиниди – всё как у нее. Не идут стихи, и взять неоткуда.

Дальше всё идет своим чередом. Работа. Девочки. Попытки выгодно отоварить карточки и достать чуть больше еды, и хоть как-то ее приготовить. Неловкие попытки накормить двух мужчин, которым не пристало есть только суп и кашу. Оставшийся без прежде ухаживавшей за ним кухарки, Леонид Кириллович в своем инвалидном кресле небольшой помощник. Никогда прежде не готовил, как в той старой жизни не готовила и Анна. Теперь вместе по найденной на полке книге Молоховец пытаются найти рецепт, хоть сколько-нибудь подходящий под их скудный набор продуктов, и хоть как-то разнообразить меню. Девочки, давно забывшие – Оля, – и не знавшие – Ира, прежних яств, воспринимают их кулинарные эксперименты то с восторгом, то с сомнением.

– Траву с улицы в суп?!

Кирилл никогда не обращает внимание, что глотает, хоть черствую корку хлеба ему положи, хоть медовый коржик, который Анне удалось унести с поэтического вечера в ДИСКе – платившие деньги гости чудом не доели, и ей досталось. Но с Кириллом сколь ни старайся – не заметит. Если совсем уж несъедобно, просто отодвинет в сторону, но и за кулинарный подвиг не похвалит.

Попытки достать продукты. Готовка. Занятия с Олей и Ирочкой, которые в большей мере Леонид Кириллович берет на себя. Стирка руками, отчего ее ладони становятся красными и шершавыми. И долгие вечерние разговоры с Леонидом Кирилловичем. Обо всем на свете. Об отце, о муже, которого профессор знает по университетской жизни. Об истории. О принятии того, что происходит с тобой и с миром. И попытки понять, знает ли Леонид Кириллович про нее и Кирилла?

И рассказы переживших голод здесь, в Петрограде, но они, будучи всё время под одной властью, не переживали столько смен режимов и властей, каждая из которых с угрозой для жизни заставляла работать на себя, и каждая следующая расстреливала за связи с прошлой.

И старая швейная машинка, на которой соседка учит ее шить девочкам платья – Леонид Кириллович достал из старого гардероба бережно хранимые вещи давно умершей супруги, отдал Анне, чтобы перешила для Оли и Иры, новых взять всё равно неоткуда.

И переводы для кафедры, на которой всё еще служит Леонид Кириллович, хоть и не может теперь из дома выходить – его работы Анна печатает на машинке и относит на кафедру на набережной.

И… Эти ночи, полные того, чего в ее жизни никогда не было прежде. Упоения и стыда. И силы. И слабости. И полета. И растворения друг в друге. И дикого страха всё это потерять. И дикого стыда забыть за всем этим о своей пропавшей где-то там, далеко, средней дочке.

В одну из ночей она всё же спрашивает:

– Почему ты… ты меня не сдал?

– Ты о чем? – не понимает Кирилл. Не притворяется – не понимает.

– Когда матрос… Антипка ему в горло вцепился.

– Твоя собака?

– У нас не было собаки. Антипка волк.

– Волк? Конечно, волк! Тогда еще подумал, как некрупной собаке хватило сил перегрызть глотку. – Кирилл смеется. – Раз волк, тогда я мог и не стрелять!

– Не стрелять?

Анна не понимает, о чем он. Антип вцепился матросу в горло. Она, придавленная тяжелым телом, случайно или нет, сама не помнит, нажала на курок.

– Но мне показалось, это собака. Я подонка и пристрелил.

– Ты?!

Кирилл пристрелил матроса! Пытавшегося ее изнасиловать матроса пристрелил он! Он – не она!

– Мразь и подонки прилипают к любой идее! Как тот, что тебя насиловать собрался. Ты что? Анна!

Комок в горле. Слова застревают.

– Я… два года думала, что это я застрелила его. И ждала, что ты меня арестуешь.

– Ты? Застрелила?

– У меня в руках был пистолет отца.

– Он с предохранителя хотя бы был снят?

Она пожимает плечами. Разве могла