Тайна персидского обоза - Иван Любенко

17

Острог

Городской Тюремный замок, воздвигнутый еще в середине девятнадцатого века, считался в те времена окраинным, забытым богом местом. Раскинувшийся перед ним пустырь окрестили Петропавловской площадью — в честь острожной домовой церкви Святых апостолов Петра и Павла. Перед его высокими стенами постепенно возник стихийный рынок, кормивший не только надзирателей, но и состоятельных сидельцев.

Время шло, и крытые соломой выбеленные саманные хатки обступали мрачные казематы со всех сторон. Появились улицы. Одна из них, Шипкинская, начиналась тюрьмой и через три квартала оканчивалась Даниловским кладбищем.

Иногда по утрам из скрипучих ворот показывались унылые похоронные дроги с гробом, сколоченным из серых неструганых досок, и с таким же крестом с номерком. За ними шли два колодника в серых халатах и один конвойный, вооруженный шашкой и револьвером системы «Смит-Вессон». Батюшка из домовой церкви отпевал усопшего прямо в тюремном дворе и на погост выходить не удосуживался. Хоронили арестантов в дальнем углу кладбища, рядом с зарослями дикого терновника. Свежевырытая могила, будто чудище из потустороннего мира, заглатывала останки очередного так и не раскаявшегося грешника. Весть о смерти узника облетала сидельцев со скоростью мухи.

Подследственный Шахманский не спал уже второй день. В камере было душно и сыро. Запах махорки и человеческого пота резал глаза и не давал дышать. Пришло время обеда, и зловония отхожего места смешались с приторно-кислым паром капустных щей. Маленькое, размером с обыкновенную форточку зарешеченное окно почти не пропускало солнечного света. Коллежский секретарь сидел в одном исподнем и плакал.

— Что ж это ты, лорнетка канцелярская, тоску на честных арестантов нагоняешь? — не выпуская изо рта цигарку, а из рук карт, процедил сквозь зубы рыжий курчавый парень в линялой косоворотке. — А ну давай «Барыню» спляши. Ну! — жулик бросил грозный взгляд в сторону поджавшего босые ноги сидельца.

— Вы же обещали вчера, что оставите меня в покое, если я отдам вам всю одежду, — плаксиво пробубнил недавний чиновник.

— Вчерашнего числа вчерашний разговор был, а сегодняшнего — сегодний. Тебя давеча, мил человек, никто и не трогал. А Митька-абротник[21] даже с тобой харчем поделился, да только, смотрю, тебе наша арестантская пайка не глянется… гребуешь[22], значит, барчук[23]. Так что давай пляши!

Аркадий спрыгнул на холодный цементный пол и почувствовал, как тело пошло мелкой противной дрожью. Всхлипывая, он затравленно огляделся по сторонам, силясь прочесть в глазах сокамерников сострадание, но так и не нашел ни одного сочувствующего взгляда. Он попытался улыбнуться — вышла гримаса.

В этот момент послышался скрежет замка, и деревянная, обитая железом дверь с надрывом отворилась. С нар мгновенно исчезли карты, и в ту же секунду игроки оказались на своих местах.

— Шахманский, на допрос, — прокричал старший надзиратель.

Заключенный в кальсонах и нательной рубахе пошлепал босыми ногами к выходу. Увидев, что подследственный в одном исподнем, охранник предупредил:

— Если через минуту его не оденете — пеняйте на себя.

Дверь захлопнулась. В Шахманского полетели грязные штаны, линялая сорочка и чьи-то поношенные штиблеты со сбитыми каблуками и рваными носами.

Вскоре, пройдя по длинным коридорам и нескончаемым лестницам, затворник оказался в небольшом узком помещении с табуретом и столом, за которым восседал Глеб Парамонович Кошкидько.

— Присаживайтесь, Аркадий Викторович. Мне хотелось бы помочь вам…

— Я знал, что правда восторжествует, — запричитал Шахманский и, закрыв лицо руками, стал сотрясаться в частых глухих рыданиях. — Спасибо вам.

— Да позвольте же, милостивый государь! За что ж вы меня благодарите? — недоуменно спросил Кошкидько.

— За справедливость, за милость божью, — лепетал заключенный. — Вы, Глеб Парамонович, во всем разберетесь и освободите меня. Я вам верю.

— Конечно-конечно, Аркадий Викторович, можете не сомневаться… но прежде я бы посоветовал вам облегчить душу, признаться во всем и покаяться. На вас лежит грех, и чем быстрее вы снимете со своего сердца этот тяжелый камень, тем скорее обретете душевный покой. Суд учтет ваше чистосердечное признание, и я думаю, что лет через десять вы снова вернетесь к нормальной жизни. Вы еще совсем молоды и…

— Что? — острожник налился краской и выкатил исподлобья оловянные непонимающие глаза. — Что вы сказали? — его голос дрогнул, будто треснул колокол.

Следователь по важнейшим делам привстал со стула, наклонился к арестанту и доверительно повторил:

— Я говорю, признайтесь в злодействе — легче станет.

— Да о каком еще злодействе вы говорите! Черт бы вас всех побрал! Я никого не убивал! Выпустите меня! Немедленно! — возмутился узник и подскочил так резко, будто через него пропустили электрический заряд. В негодовании он сгоряча стукнул кулаком по столу. От сильного удара подпрыгнула чернильница, и капли фиолетовой жидкости покрыли не только аккуратно разложенные листы с типографским заглавием «Протокол допроса», но и мундир, и даже усы старого полицианта. Оторопев от собственной внезапной смелости, Шахманский на мгновение замер и покорно сел на табурет.

Кошкидько невозмутимо вытащил носовой платок, промокнул им лицо и форменный сюртук.

— Так-так, — протянул Глеб Парамонович и почувствовал, как под глазом забилась маленькая синяя жилка, — дебоширите, значит, любезный. Ну-ну… Утро вечера мудренее. Поживем — увидим. — Он открыл дверь и окликнул охрану. Арестованного увели.

Еще по дороге в камеру Аркадий решил, что он больше не будет терпеть издевательства воров, и если уж ему суждено умереть в тюрьме, так, значит, тому и быть.

Вскоре в комнату для допросов был вызван сокамерник Шахманского варнак[24] по прозвищу Яшка-кровосос. Проследовав в кабинет вертлявой походкой, он без разрешения уселся на табурет и с наигранным безразличием уставился в потолок.

На месте недавнего следователя сидел маленький толстый человек, дымил папиросой и пристально рассматривал исцарапанную за годы крышку стола. Докурив, он старательно затушил папиросу в медной пепельнице и, прервав затянувшуюся паузу, произнес:

— Что же ты, Яша, уговор не выполняешь? Или не уразумел чего?

— Я, господин начальник, свое дело знаю. Тут надо потихоньку, чтоб свои ничего не заподозрили. Барчук этот уже мамку родную вспоминает… Сделаю все в лучшем виде, не сумлевайтесь. Покажется еще ему небо с овчинку… Денька три еще надобно. Он уже вот-вот сломается, — оправдывался конопатый рыжекудрый узник лет тридцати пяти.