Подмены - Григорий Ряжский

Теперь всё сходилось. Если только, подкупив следствие, сам же он, настоящий Изряднов, оставшийся в живых и невредимых, не организовал эти благоприятные для себя результаты расследования. Или же врала ему и остальным родственникам погибших эта самая тётка из кадров, чтобы, по указанию Первого отдела, сняв вину с живого, завести её на мёртвого, как было бы удобней всем. Однако коли бы случилось так, а не иначе, то уже самому ему, Дворкину-убийце, вопреки любому здравому смыслу было бы не лучше, а лишь смертельно хуже. Пришлось бы устранять из жизни ещё и подлинного Изрядного взамен несчастного композитора Глеба Капустина. После чего уже, кабы не Гарька, можно и в петлю. Жаль, патрона не оставил для себя – давил на гашетку, как умалишённый, будто у него отнимали ствол или силой клинили барабан. А так… Так всё оставалось в виде вполне приемлемой версии, когда можно отбросить дурные мысли, сосредоточившись единственно на собственной вине, какую ему теперь нести до конца отпущенных дней. Знала бы святая женщина Анна Альбертовна Дворкина, каких страшных дел натворил её неразумный преступный пасынок.

– Размышляем?

Голос раздался совсем рядом. И был ему знаком. От неожиданности Моисей вздрогнул и открыл глаза.

– Я вот думаю, – продолжил голос, – но только никак в толк не возьму, Моисей Наумыч…

Дворкин повернул голову и обнаружил рядом с собой Фортунатова. Тот сидел по левую сторону от него, уже успев точно так же откинуться на спинку скамьи и, как и Моисей, прикрыть веки. Вид у старшины был расслабленный и вполне доброжелательный.

– Коля? – удивился профессор. – Что ты тут делаешь, миленький? Как ты сюда попал?

– Так вот я и говорю, – не ответив Дворкину, продолжил Николай Палыч, – смотри, Наумыч, следи за мыслию моей.

Моисей в недоумении уставился на крестителя-старшину, одновременно прикидывая в уме, что бы такое поведение друга его Николая могло означать.

Между тем Фортунатов продолжал излагать то, зачем явился на скамейку под мокрой липой:

– Начну с того, что видели их, обоих. Люди тамошние. Соседи. Жильцы. Как шли. Сначала с подъезда вышли, а после – через арку уходили, как разведчики или шпионы какие.

– Кто уходил, прости? – не понял Дворкин. – О ком речь-то, Коленька, милый? Ты о чём вообще, я не пойму?

– Так об них, – удивлённо повёл плечами Фортунатов, – об них обоих, об Ицхаке вашем и Девории его свет Ефимовне.

– Что? – вздрогнул Моисей. – Что ты сказал? Ты говоришь о Рубинштейнах, я правильно тебя понял?

– Всё верно, Моисей Наумыч, – кивнул тот, – всё ты правильно говоришь, об них тебе и толкую, именно как о двух преступных элементах, убивцах и душегубах невинной человеческой души. К тому же музыкальной, дирижёрской и более чем знаменитой.

Далее была пауза. Дворкин, окончательно проснувшийся и уже вошедший в полное сознание, не то чтобы держал эту паузу, как водится, по-театральному: просто в этот момент сила искусства, о которой он знал всегда, хотя ни разу так и не испытал её в реальной жизни, в очередной раз доказала, что все его представления о ней недотягивали даже до малых его, искусства, начал. И всё то, что он успел напеть Лёке из области изящного, когда сын был ещё жив, не стоило даже тех его малых напряжений, поскольку всякое дилетантство в любом деле имеет досадную оборотную сторону. Именно так сейчас и было – потому что он, профессор и интеллектуал, так и не научился с первого захода выявлять розыгрыши, подобные тому, какой устраивал ему теперь друг-фронтовик. Дворкин хмыкнул и на всякий случай поинтересовался, просто для порядка, понимая, что чудес на свете нет и не бывает в принципе:

– Ну и как ты узнал об этом, Николай?

– Так чего ж проще, – похоже на то, как и он сам, хмыкнул Фортунатов. – Я же ведь не всегда в Первом отделе у вас сидел, Моисей Наумыч: когда-то и в самих органах потрудился, хоть и не при больших погонах. Это меня уже потом на вас перебросили, на укрепление, так сказать, профессорского корпуса и чтобы глаз не замыливался: ни у нас и ни у вас же самих.

– А при чём соседи? – вновь не понял Дворкин. – Какие убийства, какая музыка?

Фортунатов внимательно посмотрел на профессора и строго погрозил ему пальцем.

– Ну ты совсем-то уж дурака не строй из себя, Наумыч, – с нехорошей улыбкой произнёс вдруг старшина, отчётливо рубя слоги. – Я ж говорю, люди видали и куда следует донесли. А теперь смотри сюда и следи за моими словами, профессор. – Он оживился, одновременно поелозив задом по узким скамеечным перекладинам, устроил его поудобней и продолжил: – Стало быть, Варшавчик мёртвый, а двое старых, пройдя через арку, исчезли напрочь, как не было их вовсе. Ну и – тупик, он же – висяк. Хорошо, дальше идём. – Неспешным движением руки он вытянул из кармана портсигар и, щёлкнув зажигалкой, прикурил беломорину. Затянулся, подержал дым в себе, после чего резко выпустил его длинным кислым столбом. – Теперь так. Глядят сводку, по стране, в целом, как обычно. И находят. Самострел. В смысле, потрава. Два. Сразу. Лежат в кровати, как ангелы во плоти, но только в мёртвой уже. В Москве. А насвинячили-то в Киеве. За это он и зацепился, следак тамошний, с Киева. Описания сравнил: те – уже и так в деле имелись, а эти – запросил. Хоть и опоздал маленько, потому как закопали уже соседей твоих, а только участковый, светлая голова, в деталях описал обои эти трупы самоубийские. Так что ты думаешь, Моисей: сошлось тютька в тютьку – хоть к судмедэксперту не ходи! Они его и стре́льнули, Варшавчика этого Евсея, скрипача и худрука орденоносного.

Дворкин молчал, будто некто порывистый и безжалостный с размаху воткнул в его гортань железный лом, который, сковав всякое движение, не давал теперь шанса не только полноценно оправдаться, но и просто заговорить любым доступным путём. И потому он молчал, уже напрямую оплетая словами Фортунатова свою сердечную мышцу.

Старшина же шёл дальше, малыми кусочками разматывая разящую правду:

– Ну а дальше… Дальше они пули извлекли револьверные, четыре штуки, семь шестьдесят два милли́метра. Оружие, само собой, откуда выпущены были, установили, хоть и редкое оказалось – наган семизарядный М-1895, каких вообще раз-два и обчёлся. И сравнили их, те самые пули, киевские, с этими двумя, московскими, какие тоже по сводке прошли, уже по этому делу. – И кивнул в сторону мосфильмовской проходной.

– Это какие ещё московские? – дрогнувшим голосом, едва не поперхнувшись, с трудом выговорил Дворкин. – По какому-такому делу?

– Ну как по какому? – искренне удивился Коля, разведя руками. – По твоему, по убийскому. Наган от Рубинштейнов оставался? Оставался. Ты его после них подобрал? Подобрал. Капустин на Изряднова мордой похож? Похож, чего уж там. Да и в чёрных пиджаках обои были, при таких же чёрных галстуках и слепых очках. Вот ты его и грохнул по ошибке в отместку за сына своего, гражданина Льва Моисеевича Грузинова-Дворкина, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, заваленного ледяной лавиной вместе со всеми остальными мастерами кино. Они как на тебя вышли, так сразу же ко мне обратились, как к коллеге и крёстному нашего младшенького, Гаврилки, – чтоб поточней всё разузнать и выявить уже начистоту. Ты ж не станешь врать мне, Моисей, так или не так? Кончил живую душу – так и скажи: дело-то понятное, особенно когда есть за что. А что не того грохнул, ну так всяко бывает, вон черти в аду и те порой ошибочно добрые дела творят: кому на сковородку идти, так они того, бывает, прямиком в печь отправляют, без ненужного промежутка, чтоб лишнего не страдать. Так и тебя, может, сразу в расход пустят, из жалости за сынову погибель взамен невинно убиенного тобою композитора.

– И ты что, подтвердишь? – вздрогнул Моисей Наумович, понимая, что попался и что всё до этого, включая крестины у Преподобного Пимена, тайное, как сам обряд, шептание с настоятелем храма отцом Геннадием, пьяный ужин в честь новоявленного раба божьего Гаврилы – всё было ложью и обманом. Из честного оставалась лишь чёрная метка, с какой его, словно тот чёрт, из жалости ознакомил институтский кадровик Фортунатов, за это и ставший крёстным единственному наследнику и внуку.

– Да сам-то я в жизни бы не подтвердил, Моисеюшко, – осклабился старшина, – кабы Фортунатовым был, крёстным твоим. Наоборот, всё б для того сделал, чтоб от беды тебя куда подальше отвести, даже б на обман пошёл, раз такое родственное дело у нас.

– Так в чём же дело? – в очередной раз удивился Дворкин. – Ну так и отведи, раз это в твоих силах. Оно нам с тобой надо – кровавым соком на сковородках пыхать да детей си́ротами оставлять?

– Фортунатову, скорей всего, не надо, тут ты прав, – согласился кадровик, пожав плечами, – а только не Фортунатов я, говорю ж тебе, и не старшина, и никакой не фронтовик вообще.