Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Охранник прошелся вдоль открытых дверей и пропустил подъехавшую в это же время телегу с хлебом и водой. Он козырнул ефрейтору, управлявшему повозкой, и кивнул в сторону толпившихся напротив мальчишек:

– Вон мальцы устроили расстрел русских. Ха-ха-ха!

– О! Молодцы! Достойная смена растет. Отличные стрелки из них выйдут. Эй, парни! Идите сюда, получите награду! – Толстый ефрейтор хозвзвода, отправленный на кормление пленных, позвал немецкую детвору и протянул им большой кусок каменного сахара. Увидав редкое лакомство, парни приблизились, и старший, протянув руку, забрал разложенные в широкой розовой ладони немца куски сахара. Он кивнул взъерошенной головой:

– Спасибо!

Немец улыбнулся и потянулся к увиденной в руке мальчишки губной гармонике:

– Оу! Классный «Рихтер». Откуда он у тебя?

– Это? Это… – Парень замялся, но тут же нашелся и протянул инструмент ефрейтору: – Это вам! Спасибо за сахар, а это вам подарок.

Он отдал Лёнькину гармонику и, скорчив рожу, показал язык недавнему ее владельцу. Лёнька, увидав такой поворот, тяжело вздохнул и закусил губу. Тут же повернулся к своим сестрам и братьям по несчастью и что-то быстро зашептал им.

Но дети уже не видели этот жест и не слышали обращенных к пленникам слов Лёньки, так как были полностью поглощены жаждой мести. Главарь подростковой банды вернулся к своим и, показав выменянный сахар, что-то резко скомандовал. Парни по команде перезарядили свои метательные орудия, вложив сразу по два камня в каждое. Взъерошенный заводила вновь вышел вперед и, вытерев разбитый и все еще сочащийся кровью нос, скомандовал:

– Приготовиться, двойным зарядом, по врагам… ОГОНЬ!

И сам выпустил целую очередь аж из трех камней. Реакция на пущенные снаряды была самой разной. Все, кто находился в открытом вагоне в момент немецкого залпа по команде Лёньки, уже разгадавшего коварный план противника и крикнувшего «Ложись!», попадали в солому. Те, кто стоял по бокам, шарахнулись в стороны, спрятавшись за боковые стены. В итоге ни один вражеский боеприпас не достиг намеченной цели. Однако нельзя было сказать, что они были выпущены впустую… Половина камней, вылетевших из рогаток мальчишек, впились в попавших под обстрел солдат, отправленных на раздачу пропитания пленным. Ураганным огнем подростковой рогаточной батареи был сбит солдат, забравшийся в момент атаки на телегу и поднявший поднос с хлебом. Падая с телеги, он уронил весь рацион пленников на землю и сам грохнулся на полетевшие вниз булки. Ефрейтор, который только примеривался сыграть на полученной губной гармонике «Милого Августина», получил ранение в лоб и в верхнюю часть тела, отчего выпустил музыкальный инструмент и с воплем схватился за голову и грудь. Часовой был ранен в левый глаз и, взвыв от боли, выронил свою винтовку. Даже кобыла, запряженная в продуктовую повозку, схлопотала камнем по уху и с перепугу рванулась вперед, уронив вслед за солдатом и буханками хлеба и своего кучера-ефрейтора, кубарем скатившегося с телеги и поднявшего при падении столб пыли.

Картина побоища была настолько красочной и эпической, что нападавшие немецкие подростки замерли и на мгновение залюбовались результатом своего рейда. Три раненых солдата действующей армии, подбитая кобыла, умчавшаяся вперед состава, разбросанный и растоптанный хлеб, перевернутая бочка с водой и победно ликующий вагон пленных русских баб.

В тот же момент парнишка выскользнул юрким зверьком в открытую дверь арестантского вагона на землю и подхватил упавшую в пыль гармонику. Так же стремительно подпрыгнул, подтянулся и исчез внутри. Никто снаружи даже не успел толком его разглядеть из-за поднявшейся от битвы пыли. Да и не до того было покалеченным солдатам, пытавшимся собрать буханки хлеба и догнать умчавшуюся лошадь.

В разгар этой суматохи раздался протяжный сигнал паровоза и команда, пролетевшая вдоль состава от часового к часовому:

– Закрыть двери вагонов! Отойти от состава! Отправление!

Едва успел часовой задвинуть двери и набросить ржавый засов, как состав тронулся и со скрипом двинулся прочь со злополучной станции. Внутри пятого вагона шли жаркие обсуждения. Девчонки восторгались действиями Лёньки, а матери не одобряли его дерзкой вылазки. Акулина взяла его за ухо и отчитывала:

– Ты, шельмец, что удумал?! А если б они стрелять начали? Всех баб перебили бы из-за тебя, лиходей!

– Акулина, ты его еще потрепи за то, что теперь жрать нам нечего из-за его проделок! – подначивала сзади какая-то вредная тетка. Лёнька закусил губы и терпел материнскую трепку. Вместе с тем он вдруг раскрыл свою арестантскую куртку и выдал из нее целых пять буханок черного хлеба. Как и каким образом он успел подхватить их в поднявшейся чехарде, никто и не увидал. Акулина от неожиданности выпустила его ухо:

– Ах ты ж, вьюн подзаборный! Это как же ты хлебца ухватил, стервец?

Лёнька встал и, покачиваясь от набиравшего ход движения поезда, потер покрасневшее ухо и гордо выдал:

– Я ж для всех старался, ма-ам.

Добытые с отчаянным боем буханки хлеба вновь разделили на всех поровну. Губная гармоника была очищена от пыли и грязи и убрана в самый потаеный уголок. Пленники еще долго обсуждали между собой неожиданную встречу с немецкими детьми, которые смогли за столь короткий отрезок времени стоянки их поезда у платформы проявить себя как настоящие враги. Бóльшая часть пути была пройдена. Тысячи километров отделяли пассажиров этого невольничьего эшелона от родных мест и домов, в которые они все мечтали и надеялись вернуться, что, однако, было суждено не многим из них.

Глава тридцать третья

Распределитель

Знак OST должен накрепко пришиваться, а не прикалываться иголками и булавками[114].

Ранним осенним утром, когда промозглый ветер принес запах надвигающихся дождей и холодов, скорбный поезд русских пленников прибыл на конечную станцию. Никто из его вынужденных пассажиров не ожидал конца своего путешествия, протянувшегося через несколько стран на тысячи километров через всю Европу, но поезд неожиданно остановился, и все вагоны были тут же открыты. На улице толпились и строились немецкие военные, полицейские и какие-то странные люди в штатском с красными повязками на рукавах. Один из таких типов, белобрысый, небольшого роста, с повязкой на рукаве и кипой бумаг, выкрикивал имена и фамилии тех, кто прибыл в пятом вагоне. Он не уставал все время приговаривать, и от его рубленых фраз возникало ощущение какого-то детского стишка или считалочки:

– Все выходим из вагон и строимся здесь, на перрон! Мамка и киндер стоять и молчать, смирно слушать, я фамилий назвать, тут же кричать. Вещи не брать, одежда одевать, никто не бежать, будут стрелять!

На последней фразе он указал на взвод эсэсовцев, растянувшийся вдоль перрона с автоматами наперевес. По краям и в центре расположились мускулистые инструкторы-собаководы с черно-рыжими громадными псами. Псы поскуливали и жались им под ноги, опасаясь скорее пыхтящего паровоза и скрежещущих вагонов, чем кого-либо из людей.

Постепенно все вагоны опустели, и вывалившиеся из них люди превратились в единую серую толпу, в которой мелькали, словно редкие первые звездочки на вечернем предзакатном небе, светло-голубые нашивки «ОСТ». Среди выбравшихся можно было различить тех, кто с трудом перенес это долгое путешествие и теперь без посторонней помощи не мог даже выйти из вагона на платформу. Из пятого вагона таких немощных оказалось трое, их при выходе наружу поддерживали другие женщины.

Выстроившись вдоль всего состава и откликаясь на выкрики таких же, как штатский блондинчик, говорящий скороговорками, распорядителей, все женщины и дети ждали своей участи. За время пути они думали о том, как приедут в Германию, где, возможно, закончатся их страдания и мучения и начнется некая «новая жизнь», пусть и в плену, но сытая и спокойная. Хоть и в неволе, но понятная, предсказуемая, по правилам и законам. Пусть и чужой страны, но европейской и цивилизованной. Ведь они не воевали, не убивали и даже толком не успели оказать малейшего сопротивления оккупантам и захватчикам. Да и в пути вели себя достаточно дисциплинированно, хоть и пели, но не пытались сбегать, бунтовать и восставать. Им всем казалось, что за послушание и смирение им положено если не поощрение, то хотя бы элементарное человеческое отношение. И они его получили…