Сам - Николай Воронов

— Как все рано, — сказал Курнопай, имея в виду то, что человечество, молодое древо земной биологии, так быстро идет к завершению.

Фэйхоа подумала, будто бы он сердит на то, что она рано зазвала бабушку Лемуриху сюда, и упрекнула его за черствость. Непонимание он считал опасным условием сосуществования, поэтому, чтоб оно не разрасталось, мог предложить себе лишь смирение без самооправданий. Однако, уверяя Фэйхоа, что упрек ее справедлив, подчинился уязвленности, для чего жестко заявил, что сейчас же займется заготовкой океанской свежатинки, но начнет не с ловли меч-рыбы или марлина, а с охоты на латринов и красных майоров. Охота будет рискованной из-за кархародона, который наверняка поджидает именно его: не зря ведь он изображал приветливость.

Фэйхоа померкла. Она согласилась отпустить Курнопая, если он во всем будет слушать ее, готовясь к охоте. Заставила надеть белые ласты, белый акваланг, белую шапочку. Инструкторы подводники заказали полдюжины комплектов такого снаряжения для Болт Бух Грея. Они учли опыт японских ныряльщиц за жемчужницами: белый цвет отпугивает акул. К поясу, обложенному свинцовыми квадратами, прикрепила миниатюрный магнитофон. В нем кассета с записью свистов гигантских касаток в момент, когда они зажирали яростно защищавшуюся тигровую акулу. Взбрендится кархародону напасть на Курнопая, включит магнитофон, и хищник отступит, как от электрического поля. Вместо ружья заставила взять шток. Охотиться? Обойдется термонаганом. Одной-двух рыбин бабушке Лемурихе хватит на время гощения. Отныне сам он полностью перейдет на вегетарианскую пищу.

— Так уж сразу… — заупрямился Курнопай.

— Пы-ы-рекратить канючить, — передразнила его Фэйхоа и погрустнела.

Он пошел к берегу и, оглянувшись на Фэйхоа, с шутливой неуклюжестью плюхнулся в океан. То ли из-за редкой высветленности воды, то ли потому, что солнце стояло в зените, но было нежно-мягким, будто Каскина пуховка, которой она пудрила шею перед походом в бар, а то и, наверно, потому, что его память еще не отделалась от смога смолоцианистого завода, подводный мир показался Курнопаю полыхающе ярким, и он невольно завис на месте. Проплыла перед ним черной коричневы рыба-ангел: желтые веки, желтые линии на фюзеляже, похожие извилистой формой на лук для стрельбы. Треск, послышавшийся откуда-то снизу, заставил Курнопая посмотреть на дно. Под ним оно песчаное, и там ничего не видно, кроме глаз ящероголовых рыб, торчащих над рыжей пересыпчивой зернью. Дремотно-мирные глаза, никогда и не подумаешь, что они выслеживают жертву. Треск раздался на краю песчаного пятна. Омар, панцирь которого глянцевел в солнечных лучах, обнаруживая костяную шероховатость, давил клешней ежа и ел. Его усы (на гибкую проволоку намотали телефонный провод в бурой изоляции) шевелились с плавностью хвоста кошки, когда она лакомо жрет синицу и побаивается, что ее добычу отберут. Чем-то омерзительно повеяло. Вспомнился молотобоец, заваливший ударом кувалды бизона и вскрывший на его шее жилу, откуда ударила кровь, а он наполнил ею пивную кружку и выпил. Тем, что осталось на донце, молотобоец плеснул себе в лицо и намазал скулы, подбородок, мурча и матерно нахваливая ядреность бычьей крови. Кожа на большом и указательном пальцах, которыми он размазывал кровь, была ороговело-темная, и Курнопаю, уже отвернувшемуся от омара, захотелось глянуть на его клешни. Грандиозно овальны, подчеркнутые алым кантом. Кант создавал сфероидность клешней, словно оттиснутых из железа и покрытых мерклой зеленой эмалью. Края клешневой развилки, шаровидные и шипастые, именно ими омар разрушал ежа, тоже производили впечатление мощно-красивых. Вероятно, под влиянием Фэйхоа Курнопай настроился воспринимать хищное как безобразное. В действительности совсем не так. Навряд ли сыщешь мир живописней, изящней, дивней с точки зрения цветосочетания, формосоединения, моделирования, чем мир коралловых рифов. А ведь все живое здесь хищно.

Постыло вдруг стало Курнопаю. Рядом была такая жизнь, которая, независимо от того, как думает о ней он, сама по себе является великой ценностью и отчасти зрелищной, что всякое ее умаление, на что бы оно ни опиралось, кощунственно по отношению к природе, ведь она — универсальный способ существования для атолловой лагуны и для океана вообще, как и для земли со всем, что она составляет и что находится на ней. Поглощением существует все во Вселенной, от микробов до галактик. И мы, люди, не исключение в этом, хотя и весьма ловко, нет, до стадности самовлюбленно измыслили исключительность. Не судить ему надо жизнь лагуны — постигать то, как посредством поглощения, пусть и воспринимаемого трагически, поддерживается взаимозависимость, взаимосцепляемость, взаимоспасительность всего живого.

Он увидел, как рыжая морская звезда придавила гребешок Магеллана.

Однажды телестудия наградила бабушку Лемуриху с Курнопаем недельным отдыхом возле океана. Поселились в домике водолазов, промышлявших моллюсками. Как раз шел тогда гребешок Магеллана. В воде, мутноватой от планктонного переизобилия, водолазы ходили по дну, собирали моллюсков в сетчатые кошели. На песке оставались следы свинцовых подошв. Боевитая бабушка Лемуриха сумела включиться в прибыльный промысел. Она попросила Курнопая наблюдать за собой с поверхности залива. Сквозь стекло маски он видел туманную бабушку Лемуриху, но и при этом, по ее самоопределению, матронистую вроде Моны Лизы. Тогда, тщательно следя за бабушкой, хотя был уверен, что ничего с нею не может приключиться, Курнопай назвал про себя гребешки Магеллана веселыми. Они передвигались скачками от сжатия створок, да такими длинными — футов на пять.

Рыба-бабочка, серебристо-черная, в багряных и синих крапинках, отгоняла от норы в базальтовом кубе верткого пинцетика. Шевеля ротиком, вытянутым в вороночку, насмешничает, ни дать ни взять он направился к норе. Спинной плавник, которым пинцетик при его поворотливости способен нанести опасные вспарывающие удары, напряжен до окостенелости. Бабочка нервничает, дергается, крап на боках загорается, как злые глаза. Похоже, что пинцетик не боится бабочку и понарошку почтительно задерживается перед норой. Бабочка описывает петлю и заплывает в убежище. Пинцетик грустно пофланировал вдоль норы. По глазам, скорей по очам, крупны, лучисты, можно было прочесть — пинцетик заметил, что бабочка струсила, хотя он просто забавлялся от скуки, и в нем накипала осмысленная обида. Пинцетик бродяга, но одиночество, наверно, и его томит?

Он увидел все это за какие-то мгновения и приказал себе глазеть, а не думать. Мысли мешают зрительному наслаждению. Неслух он, анархист, недисциплинированный военный. Личный приказ и то не выполнил, чтобы с гурманским удовольствием кинуться в новое размышление: «Рыбы, умея шурупить, конечно, созерцательные существа. Любовь к созерцанию создала их декоративную красоту и совершенствовала красоту тех рыб, которыми они любуются. В школе нас учили узко: сводили расцветку рыб, да и насекомых, зверей, пресмыкающихся к хамельонству как средству приспособления к внешней среде и самосохранению. Целесообразность, расчет — только и сводили к этому жизнь якобы не мыслящих существ. Какое хамелеонство, когда так заметны отовсюду эти рыбы. А жизнь жизни, ученые идиотики, состоит в созерцании и самосозерцании ради создания красоты. Это, может, всего первей. А то бы от скуки раскромсали друг дружку и давно передохли. Красота ведь заразительна. Да о чем еще у меня свербило в подкорке? Фэйхоа считает, будто бы под водой до значительных мыслей не додумаешься. У кого как. Но почему под водой? Просто тут глазеть надо, насыщать душу красотой. Это, может, поважней мыслительности? Несчастье многих людей, наверно и мое тоже, не в том, что мы не умеем думать, а в том, что мы не чутки к миру Земли и Космоса и что у нас плохо развито чувство красоты мира и мировой красоты, что у нас не хватает тонкости и такта принимать планеты, Вселенную такими, какими их создала Природа, да, вероятно, боги, а у нас в стране создал САМ. Все бы нам переделывать. Электронные часы не беремся переделывать, а того не поймем, что механизм глобального существования еще совершенней и уязвимей.

Чем-то словно бы задело Курнопая над областью сердца. Осмотрелся. Через миг уже сторожко следил за кархародоном. Тот плыл к входу в расщелину, служившую ему наблюдательным пунктом. Плыл кархародон неторопливо, с развальцей, не присущей акулам, преувеличенно внимательно таращась на пеликанов, которые чистили оперенье.

— Внутреннее желание осы ли, ягуара, анаконды, носорога, шимпанзе ли, кондора не испугать кого-либо неконтролируемо отражается в их внешнем образе, — учил Ганс Магмейстер. — Этому безобманному свойству поведения живых существ я дал определение неприкрытость, то бишь настолько каждая из сих особей держится мирно, что нельзя ошибиться в добрых намерениях. Единственная зоологическая особь умеет с таким искренним совершенством подделаться под неприкрытость — человек. Подделается и обманет. Что последует за сим, зависит от задачи. Отвлечет, одурачит, подбросит разработанную в тайных инстанциях «игру», покалечит, убьет — мало ли всяких задач и целей. Сволочная особь, постоянно изображающая свою якобы натуральную мирность. Что может противопоставить другая зоологическая особь отлаженному аппарату неискренности хомо сапиенс, владычествующему над планетой? — Ганс Магмейстер, безмолвный, положил голову правым виском на ладонь, промолвил не без покаяния: