А у нас во дворе - Лариса Миллер

Однако в домах мы ночевали редко. Чаще в лесу или на реке. «Есть речка по имени Пра, / Там стелется дым от костра…» — охваченная романтическим порывом, записывала я в свой блокнот. Однажды утром, выйдя из палатки, мы увидели… Но в том-то и дело, что ничего мы не увидели, кроме накрывшего реку и окрестности густого белого тумана. Все отсырело. Даже не пытаясь развести костер, мы снялись с места и побрели в тумане. Совсем рядом лаяли собаки, переругивались рыбаки, но все закрывала молочная пелена. А была ли Мещера, ночевка у реки, болото, где мы перепрыгивали с кочки на кочку, чтоб в конце пути обнаружить, что рядом идет нормальная проселочная дорога, бабуля с морковкой, сельпо, в котором пахло свежим хлебом, резиной да бензином? Вот, однако, куда завел меня туман, какие элегические ноты он извлек из меня. И в самом деле, что остается в памяти от всех этих путешествий? Туман, один туман — да кое-какие детали.

Следующим летом ты снова позвал меня в даль светлую. Такую светлую, что светлей не бывает. Мы отправились на Белое море. Причем в самый разгар белых ночей. (А может, это я, прочитав северные рассказы Юрия Казакова, позвала тебя в даль светлую.) Мы доехали до Архангельска, про который местные жители шутили: «Треска, доска, тоска», — остановились на ночь в плавучей гостинице на причале, и тут я заболела. Войдя в крохотный гостиничный номер, почувствовала, что не стою на ногах. Только этого не хватало — в чужом городе, в самом начале пути. «Меня качает», — сообщила я. «Меня тоже», — признался ты. Значит, и ты болен. И тут нас обоих сильно качнуло. Мы глянули в окно и увидели за окном воду. Господи, да мы ж в плавучей гостинице, под нами плещется Северная Двина — вот нас и качает. Слава богу, мы здоровы и завтра поплывем дальше, к самому Белому морю.

«Пароход, он белеет на просторе, — пароход». На просторе белел целый теплоход — огромный и величественный. К тому же полупустой. Пассажиров раз, два и обчелся. Мы облазали его сверху донизу. Впрочем, плавание на теплоходе помню смутно. Зато во всех подробностях помню спуск по трапу в карбас (так местные называли баркас), который подплыл к теплоходу, чтоб забрать пассажиров. В тот день штормило. Мы долго следили с палубы, как карбас то исчезал в волнах, то появлялся. Наконец он остановился (если считать остановкой постоянную болтанку), с теплохода спустили трап и объявили, что можно выходить. Трап мотало во все стороны. Единственно, куда он не попадал, это в карбас. Его держали сверху, ловили снизу, но волны и ветер делали с ним что хотели. Тот самый веселый ветер, который пропел нам песню, позвав в дорогу. Что ж, спускаться так спускаться. Только страх мог заставить меня ринуться вперед и ступить на трап первой. Хоть в воду, хоть в лодку, но лишь бы поскорее. Ждать не было сил. Волны шумели, люди кричали, трап мотало, кто-то протягивал мне руку, за которую я уцепилась, плохо понимая, что происходит. Все. Вроде бы я в лодке. «Садись, садись», — кричали мне, указывая на скамейку, но я плюхнулась на дно карбаса. Чем ниже, тем лучше — не видно волн. Если я была первой, то ты шел последним, пропустив впереди себя всех, кому не терпелось попасть в лодку. Наконец несколькими рывками завели мотор и поплыли к берегу. Теплоход проводил нас низким прощальным гудком. Однако до берега мы не доплыли — был отлив. Мужчины вынесли на берег детей и женщин. «Здесь есть опасные места, — говорили нам, — после отлива песок вязкий. Засосать может». «А как узнать, где вязко?» — «Да разве объяснишь? Мы-то знаем, чутье у нас. И то, бывает, попадаемся».

Поселок, в который мы прибыли, назывался Майда. В Койду мы приехали позже. Наши попутчики пригласили нас к себе на ночевку. Угощали рыбой — вареной, жареной, соленой, в том числе и семгой, которую, как нам объяснили, ловить после недавних испытаний на Новой Земле было строго запрещено. Ели все из одной миски, руками. Постелили нам на печке, но не спалось. Мешали свет и духота. На следующий день нас отвели к старикам, у которых была пустая комната на втором этаже. Оттуда открывался дивный вид: мшистое поле да небо. И больше ничего. «На приполярном белом свете / Белы ночами кочки мхов. / Опять не сплю до самых третьих, / Горластых самых петухов…» Стойкое романтическое настроение диктовало множество стихотворных строк. Завидую самой себе: как дышалось, как писалось, как не спалось! Не так, как сейчас, тяжело и безрадостно, а совсем по-другому — легко и тревожно, в ожидании стихов и всяческой новизны. Новизна была всюду. Завтра за морошкой идем с двумя бабулями. «Хóди, девка, хóди», — звали они нас, когда мы отставали. К мужику, старухе, ребенку — ко всем здесь обращались «девка». «Хóди, девка, пóспевай». С кочки на кочку, с кочки на кочку — и полная банка морошки: «…И перед нею на колени / В тепло и влагу мшистых кочек. / Да будет на зиму варенье, / Чтоб коротать длинноты ночи». «Кушайтé», — угощали нас всюду. «Кушайтé», — говорили с ударением на последнем слоге. И подставляли рыбу, варенец с коричневой пенкой, морошку или сваренную в печи рассыпчатую кашу. В соседней деревне Жуковка жило всего две старухи. Одной дома не было, а другая пригласила нас в избу и, приподняв кружевную покрышку, долго демонстрировала все свои перины да одеяла. И того и другого было в избытке. Вдоволь нахваставшись, она позвала нас к столу, налила чаю и, приговаривая певучее «кушайтé», смотрела, как мы прихлебываем пустой чай.

«Море смеялось», — писал классик. У него смеялось море Черное, а у нас Белое. Положишь на песок свои вещи, пойдешь плавать, оглянешься, а на берегу нет ничего. Куда все подевалось? Да вон оно, плывет. Вон полотенце, вон одежки. Вода пришла. Здесь ведь приливы и отливы. Забыла разве? Беги лови свое добро.

Когда это было, в первое наше северное путешествие или во второе, — не помню. Да и неважно. Помню, что долго шла по пустынному берегу и вдруг увидела влажное бревно с вырезанными на нем тремя буквами. Нет, не с теми, о которых вы подумали. На бревне аршинными буквами было вырезано слово «РАЙ». Да, это был рай. Особенно для тех, кто приехал в самое светлое время года, чтоб, побродив да поглядев, в то же светлое время и уехать. Правда, уехать оказалось не так-то просто. У моря погоды, а значит, и теплохода пришлось ждать трое суток. Но что за беда? Спешить было некуда. Мы даже решили на обратном пути попробовать наняться на работу. Нам посоветовали добраться до поселка Каменка в устье реки Мезени, где есть большая лесобиржа и всегда нужны люди. Начальник долго обнюхивал наши паспорта, удивляясь тому, что у нас чудные да к тому же разные фамилии, но на работу взял. Какую работу выполнял ты — не помню. Мне велели перетаскивать и складывать штабелями ровные, дивно пахнущие свежей древесиной доски. Я работала на некоторой высоте. Что подо мной было? Возможно, все те же доски. Помню, что однажды, задумавшись и заглядевшись на реку, я чуть не рухнула вниз. «Куда, девка!» — крикнули над ухом, хватая за плечо.

В самом деле, куда? Куда опять влечет нас неведомая сила? Dahin, dahin, туда… То в Башкирию, где столько земляники, что можно собирать ее, лежа на животе и лениво переползая с места на место. То на Оку, где, заночевав в лесу, мы проснулись от истошного визга электрической пилы и дикого хруста. Оказалось, совсем рядом рухнуло огромное спиленное дерево. То в Эстонию, где, набредя на брошенный хутор, мы увидели в окно висящие на вешалке старые плащи, куртки, шапки и стоящие под ними отжившие свой срок сапоги и туфли. А может, хозяева еще собирались за ними вернуться? Во всяком случае, дом был заперт, но сарай открыт, и дверь сарая тоскливо и жалобно скрипела. Ночью над нашей палаткой с диким граем летало воронье, шумели на ветру деревья и безостановочно скрипели ворота сарая. Прислушиваясь к этим ночным звукам, я вспомнила брошенные в пустом доме вещи и поняла, что это привидения, которые, снявшись с места, бродят где-то рядом. Недаром все вокруг шуршит, шелестит, шепчется и вздыхает. Не в силах выдержать охвативший меня ужас, я уже готова была разбудить тебя, как вдруг ты громко и с большим воодушевлением запел «Добровольческий марш» Петра Старчика на стихи Марины Цветаевой:

«И марш вперед, уже трубят поход…» Присмотревшись, я увидела, что ты крепко спишь и будить тебя не имеет смысла. Оставалось воспитывать волю и ждать утра.

Была еще Волга, где вечерами так приятно наблюдать с высокого берега за разноцветными огнями проплывающих мимо катеров и так неприятно беседовать с подвыпившими парнями, которые, завидев костер, непременно подходили и принимались весьма нагло разглядывать двух москвичей и особенно молодую москвичку, не то евреечку, не то армяночку.

А может, махнуть на Алтай? Но почему на Алтай? Ведь я боюсь высоты и не люблю горы. Решено — Алтай. Когда вся наша компания вышла из поезда Москва — Барнаул, лил дождь, который не прекращался целых две недели. Это было настоящее стихийное бедствие. Обезумевшие реки с диким грохотом несли свои мутные воды. Штампы, сплошные штампы. Ну как еще описать бешеный Чулышман, над которым мы шли по склону холма. То есть шли все, кроме меня. Я ползла на полусогнутых. Кто-то нес мой рюкзак, кто-то крепко держал за руку. Кто-то проводил со мной на ходу психотерапевтический сеанс. Спасибо всем, не давшим мне пропасть в трудную минуту. Однако алтайское путешествие почти целиком состояло из подобных минут. Разверзлись хляби земные и небесные. Вода была всюду, сверху и снизу. Горы походили на тучи, тучи на горы. Реку мы узнавали по грохоту. Однажды, подойдя к притоку Чулышмана, через который нам надлежало переправиться, мы увидели жуткую сцену: пастухи и присланный им в помощь милиционер пытались перегнать на другой берег стадо яков. Бедных животных, не желающих лезть в ревущие, клокочущие воды, загоняли туда силой. На них орали, их били кнутом, в них швыряли камни. Они пытались убежать, но их ловили и гнали в реку. До сих пор не могу забыть огромные полные тоски и ужаса глаза беспомощных яков, которых стремительно уносила река. Только у молодых и крепких хватало сил бороться со стихией. Остальные были обречены. Милиционер объяснил нам, что начальство, учтя обстоятельства, спустило им некую процентную норму. Так что потери запланированы.