Кутящий Париж - Жорж Оне

— Вы нисколько не щадите меня, — с серьезным видом сказала Роза. — Вы даже лишаете меня права думать, что я оказала на вас влияние.

— Сударыня, я обещал вам быть искренним. В начале нашего разговора вы строго раскритиковали то, что презрительно называете кодексом чести. Поэтому не мешает вам понять, что если, как вы говорите, подобные мне и я сам заодно с ними в эпоху гибели всех верований не имеем другой религии, кроме культа закона чести, то мы, по крайней мере, остаемся ему верны до пренебрежения к своим интересам, до презрения к смертельной опасности. Это наш последний способ быть благородными людьми. И в тот день, когда этот непримиримый предрассудок закона чести, утонченный до жестокости и узкий до несправедливости, исчез бы из наших обычаев, наш нравственный упадок, будьте уверены, сделал бы свой последний шаг.

Роза подняла голову и сказала голосом, полным печали:

— Я совсем не создана для общества, где чувства до такой степени утонченны, а понятия так узки, господин Томье. И я думаю, что отсюда вышла бы странная путаница. Я стою перед вами, точно дикарка, одаренная одними природными инстинктами, которую неприятно поражают и оскорбляют все рассуждения чересчур цивилизованного ума. Между мной и вами, я чувствую это ясно, не могло бы существовать полного согласия. Мы не имеем ни одинаковых вкусов, ни одинаковых достоинств, ни одинаковых недостатков. Мы люди разной породы. Я буржуазка, со всей простотой низшего сословия, которую так легко растрогать. Я питала бы к вам безграничную благодарность, если бы вы приблизились ко мне, к ущербу вашей гордости, в порыве чувствительности, и если б у вас хватило мужества подвергнуть себя нареканию за то, что вы поступили вульгарно, как добрый человек. Вы не сумели этого или не захотели. Вместо откровенного решения, указанного мною, вы предлагаете мне плачевный компромисс, который оставляет неприкосновенным ваше тщеславие, но не успокаивает моих тревог. И вы воображаете себя необыкновенно великим, потому что рискуете своей жизнью в этом случае. Но вы рискуете не ею одною, знайте это. Рана, которую вы получите, может оказаться не смертельной; но госпожа Леглиз способна умереть с отчаяния, которому вы подвергаете ее так жестоко. Ваш гнев и ваше презрение гораздо более надежное оружие, чем шпага или пистолет. Если б вы согласились быть человечным, вы могли бы заслужить прощение. Вы не хотите этого, — как угодно. Что бы ни случилось, вы прольете меньше крови, чем вы заставили пролиться слез.

Томье поклонился крайне просто, и, хотя молодая девушка жестоко порицала его, она не могла не залюбоваться его гордой миной и величавой осанкой.

— Не знаю, сударыня, буду ли я иметь честь увидать вас еще, — сказал он, — но вопреки всему, что вы можете думать обо мне, верьте, что чувства, привязывающие меня к вам, очень искренни и что я сделал все от меня зависящее, чтобы вам угодить. Мне это не удалось, весьма жаль. Но я не могу сделать ничего больше. По крайней мере, я уверен, что если вы меня порицаете, то не будете презирать, а для меня это все.

У Розы мелькнула последняя надежда вернуть Томье, когда она заметила, что его голос дрожит от едва сдерживаемого волнения. Она протянула к нему руки:

— Послушайте, не уходите таким образом! Я чувствую, что вы готовы уступить. Не рассуждайте. Допустите увлечь вас вашему сердцу, которое согласно со мною в данную минуту, я вижу это. Согласитесь побыть обыкновенным смертным в течение пяти минут. Вот здесь под рукою все, что нужно для письма в пять строчек вашим друзьям, чтобы сообщить им о вашем отказе от продолжения дела… Ах, я буду вам так благодарна!..

Она торопила его, толкала. Он нахмурил брови с искренним огорчением. В первый раз воля в нем колебалась. Он был готов уступить. Колебание отняло пристальность у его взгляда. Томье вздохнул, однако гордость взяла перевес. Он выпрямился, топнул ногой, как будто желая стряхнуть с себя оцепенение, овладевшее им, и ответил со всею твердостью, которую успел вернуть:

— Вы были бы благодарны мне за это сегодня, а завтра стали бы меня презирать, Прощайте, сударыня. Условия ваши слишком суровы, или характер мой недостаточно гибок, только согласие между нами невозможно этой ценой!

Он восхитительно улыбнулся, поклонился и вышел. Роза не сделала ни одного движения, чтобы его остановить.

XII

Весь день тянулся для Жаклины в смертельной тоске. Около двух часов она получила от госпожи де Ретиф коротенькую записочку с известием, что попытка мадемуазель Превенкьер образумить Томье не удалась. Валентина, неизменно добрая, даже тогда, когда ее интересы не требовали этого, прибавила внизу утешительный постскриптум: «Свадьба, наверно, разойдется». Но эти несколько слов, которые могли привести в восторг Жаклину неделю назад, не произвели на нее теперь никакого действия. Что за дело до будущего, когда настоящее так грозно! Женится ли или не женится Жан на мадемуазель Превенкьер, этим можно заняться после. Теперь же требовалось поскорее узнать, будет ли драться он с Этьеном и не заплатит ли один из них своей жизнью за все недавно возникшие надежды и нарушенные старые клятвы.

Госпожа Леглиз слышала, как приехали секунданты Томье. Она считала томительные минуты, пока они переговаривались с секундантами ее мужа. Потом двери снова растворились, поднялся гул голосов, и свидание кончилось. Этьен, затворившийся со своими приятелями, не сообщал никаких сведений Жаклине. Только письмо госпожи де Ретиф принесло ей весть о ходе рокового дела. И молодая женщина убедилась теперь, что ни с той, ни с другой стороны нельзя ожидать снисхождения.

Она провела несколько часов, лежа на диване в своей уборной в каком-то отупении и совершенно без сил. Мысли у ней путались, и она отдавалась потоку событий, как утопающий волнам. Не имея возможности подействовать на других, видя неудачу своих усилий, несчастная, измученная женщина покорялась беде, грозившей ей со всех сторон. Она не думала звать Этьена. К чему? Ей было известно, что он находится в пассивном положении и должен ждать условий человека, которого оскорбил, как должен согласиться и с его претензиями и исполнить его требования. Муж не мог больше сделать ничего для Жаклины, приняв на себя ее защиту. А так как Томье не соглашался на мировую, то не оставалось больше никакой надежды: дуэль предстояла по всей строгости устава между двумя противниками, тем более ожесточенными друг против друга, чем виновнее чувствовали они себя в долгой терпимости.

Между тем около четырех часов Этьен пожелал переговорить с женою. Она приняла его в той же комнате. Он вошел чрезвычайно спокойный и почти улыбающийся, без всякой видимой тревоги. Она знала, что его отвага доходила до полной беспечности, и потому не удивлялась, что Этьен был так же хладнокровен, как если б пришел сообщить ей о какой-нибудь увеселительной поездке. Однако он объяснился с полной откровенностью и, угадывая нетерпеливое желание жены узнать подробности дела, даже самые ужасные, сообщил ей, что дуэль состоится на следующий день поутру и будет происходить на пистолетах.