Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

Катера шли во второй рейс. Река простреливалась в каждом дюйме. Стреляло все, что могло стрелять. Но катера шли и во второй, и в третий рейс. Перед боем Суворов написал краткую клятву-призыв. Каждый моряк поставил под ней свою подпись.

Тысячи бойцов на берегу ждали очереди на посадку. Внезапно на противоположном берегу из-за дома выскочила немецкая самоходная пушка — огонь прямой наводкой по переправе. Один из наших танков, переправлявшийся на понтонах, вспыхнул, подожженный снарядом, Экипаж танка и несколько автоматчиков, сидевших на броне, оказались в воде. Они ухватились за понтон руками, пытаясь удержаться на поверхности. Но пламя все больше охватывало понтон, и людям грозила гибель.

Суворов побежал к переправе и прыгнул в стоящий у берега катер.

— Полный вперед!

Моторист запустил мотор с ходу. Полный вперед! Танкисты с берега следили за маневрами маленького корабля. И немцы следили тоже. Они тотчас же перенесли огонь по катеру.

Но он уже был рядом с горящим понтоном. Надо было максимально быстро подобрать тонувших и раненых бойцов. В эти секунды, которые там, на берегу, казались часами, на танке начал рваться боезапас. Теперь уже с берега ничего не стало видно. Пламя, дым окутали и тонувших людей, и танк на понтонах, и катер лейтенанта Суворова.

Время измерялось секундами. Один за другим все двенадцать человек — экипаж танка и автоматчики — были взяты на катер.

И когда на берегу увидели бойцы благополучно подошедший катер и лейтенанта Суворова, утиравшего взмокшее и раскрасневшееся от дыма и пожара и от всего пережитого лицо, толпа танкистов, забыв об огне, об опасности, хлынула к катеру. Моряки очутились в кругу возбужденных, радостных людей, немилосердно трясших им руки, обнимавших их, и полковник, тот самый, о котором рассказывал нам скуластый танкист, подошел к Суворову и сжал ему руку изо всей силы.

— Все видел, — сказал полковник, волнуясь. — И наши воины видели все. Вы — моряк!

Вот почему капитан-танкист, встретивший нас на улицах Берлина в вечер победы, так хотел поздравить Суворова еще раз, лично.

РУДОЛЬФ

Наш «штейер-грей», трофейная машина с очень низкой посадкой, застрял в центре Берлина, попав в воронку от американской авиабомбы. Вздохнув, я привычно взялся за скучное занятие, знакомое каждому автомобильному путешественнику: шофер с несчастным лицом бешено газовал, а я толкал машину вперед. На помощь вызвался проходивший мимо человек в полосатой арестантской пижаме. Наконец мы вытянули машину из воронки, но тут, как водится, зашалило зажигание, и, пока шофер, бормоча проклятия, возился с мотором, я разговорился с человеком в полосатой пижаме. Он неплохо объяснялся по-русски, потому что, по его словам, жил несколько лет, до 1934 года, в Москве — он даже назвал свой прежний московский адрес: улица Горького, гостиница «Люкс»[1]. Потом он решил вернуться на родину, два года работал в антифашистском подполье, за ним гонялось гестапо, изловило его, и он провел более девяти лет в германских концентрационных лагерях. Он уже был близок к смерти, когда пришла Красная Армия.

Были люди, которых мы встречали в Берлине и в Штеттине, в Кольберге и в Кезлине, на больших магистралях и в небольших городах и которые в первые же минуты знакомства уверяли нас, что они всегда были антифашистами, подвергались преследованиям гестапо, и после каждого такого разговора мы шутливо спрашивали друг у друга: куда же все-таки делись члены миллионной фашистской партии?

Сознаюсь, я отнесся с известным недоверием и к рассказу немца, проживавшего когда-то в московской гостинице «Люкс», хотя он и был одет в арестантскую одежду и на впалой груди его значился порядковый номер немецкого концлагеря. Словно почувствовав недоверие, наш новый знакомый сказал, болезненно улыбнувшись, что после всего того, что произошло, после этой, как он выразился, дьявольской катастрофы, у советских людей нет оснований верить на слово немцу, хотя бы и заявляющему о своем отношении к антифашистскому подполью. Больше того, сказал он, ему известно, что многие эсэсовцы, умертвлявшие людей в ораниенбургском лагере, примерно за две-три недели до прихода русских переоделись в арестантскую одежду и сбежали в неизвестном направлении. В этой ситуации, сказал он, арестантская одежда не может служить антифашистским паспортом. «Меня звать Рудольф, — добавил он, — это было мое подпольное имя — товарищ Рудольф, меня знают многие антифашисты, если они еще живы. Но никаким документом удостоверить то, что я — это я, пока невозможно: я не взял документов из лагеря, так как документам из лагеря тоже нельзя верить — ведь эсэсовцам, бежавшим от кары, ничего не стоило смастерить фальшивые документы для самих себя».

Все то, что он говорил, было, к сожалению, справедливо.

У Рудольфа была мать, поэтому-то он и пришел в Берлин: она жила в Шарлотенбурге, и она осталась жива. Сейчас он собирался назад в лагерь: там у него остался друг, вроде приемного сына, юноша из Киева, которому было пятнадцать, когда началась война. Он попал в лагерь за саботаж на военном заводе. Юноша спал вместе с Рудольфом на одних нарах, они работали в одной мастерской, они дали зарок друг другу уходить на волю вместе.

Большой ли это лагерь? Рудольф показал на порядковый номер, вышитый на его арестантской пижаме. Сорок пять тысяч шестьсот семьдесят пять. Самый большой номер был — сто тридцать тысяч. К приходу Красной Армии осталось несколько тысяч заключенных, тех, которых не успели угнать в апреле... И сейчас еще в лагере есть люди — из тех, кто ждет очереди для отправки на родину или попросту не может двинуться в путь из-за истощения.

Я предложил Рудольфу составить компанию и поехать в лагерь вместе. Он весьма обрадовался оказии и на следующий день, минута в минуту был у комендатуры Митте-района Берлина, где мы с ним условились встретиться. Он был все в той же арестантской одежде, в синем арестантском берете. Наш шофер снисходительно следил за тем, как он неумело втискивался в машину, хватаясь не за те ручки; и Рудольф, заметив усмешку шофера, оправдываясь, сказал, что за десять лет он совершенно разучился пользоваться каким бы то ни было транспортом.

Разумеется, из лагеря он пришел в Берлин пешком.

Проехав около сорока километров, мы увидели лагерь, как и полагается, обнесенный высокой стеной, по которой проходили провода тока высокого напряжения. У ворот нас остановил патруль с винтовками — это были заключенные из русских и поляков. Рудольф поздоровался с ними, они узнали его, и вскоре нас окружила доброжелательная толпа русских, югославов, чехов, голландцев, французов, наперебой предлагавших свои услуги в качестве