Среди людей - Израиль Меттер

Она не расслышала, дотронулась до плеча мужа и раздраженно попросила его:

— Перестань! Это, наконец, невежливо… Что вы сказали, Леонид Сергеевич?

— Ребята врут по многим причинам, — сказал Леонид Сергеевич. — Иногда из страха наказания, иногда чтобы выручить провинившегося товарища — это самый сложный случай лжи, — иногда из чистой похвальбы. А чаще всего, Марина Петровна, они, вообще, говорят правду, и нам только кажется, что они привирают. Излишние подозрения очень ожесточают их. Я убежден, что если долго и систематически не верить честному человеку, то он непременно станет лжецом. У Толстого есть рассказ…

Георгий Александрович повернул голову вполоборота и сказал:

— Неважный писатель.

— Я говорю о Льве Толстом, — улыбнулся Леонид Сергеевич.

— Я тоже о нем. Тяжелый язык, длинные и не всегда грамотные периоды, скучновато.

— Вы, наверное, шутите, — сказал Леонид Сергеевич.

— Нисколько. Я был бы признателен вам, если бы вы могли доказать мне, чем, собственно, Толстой хорош.

Начиная сердиться, Леонид Сергеевич ответил;

— Доказывать такие вещи нельзя. Это бессмысленно. Это так же бессмысленно, как доказывать слепому, что восход солнца прекрасен.

— Я физик, — сказал Георгий Александрович. — Физика объясняет явления и посложнее. Причем, учтите, именно объясняет. Мы не можем позволить себе роскошь голословно утверждать. А здесь происходит довольно банальная штука: со школьной скамьи мы приучаемся повторять некоторые прописи: «Толстой — классик», «Толстой — гений», «Толстой — бог»… Из этого складывается культ, которому, как известно, свойственно полное отсутствие логики. С этой последней мыслью вы, я полагаю, согласны?

Он обернулся к своему пассажиру. Марина Петровна быстро сказала:

— Не оборачивайся. Смотри вперед, на дорогу.

— Только сегодня утром, — улыбнулся ей Георгий Александрович, — ты объявляла, что тебе абсолютно не хочется жить.

— Терпеть не могу самоубийц, — сказала Марина Петровна.

— Может, мы поговорим на твою любимую оригинальную тему: является ли самоубийство проявлением сильной воли или слабой?

«Уж лучше бы он говорил о Толстом, — подумал Леонид Сергеевич. — Черт с ним, я бы постарался стерпеть».

— Что же касается мемуарной литературы, всяких там воспоминаний, — сказал Георгий Александрович, — то совершенно очевидно, что ваш Лев Толстой был довольно несимпатичным типом.

— Послушайте, — сказал Леонид Сергеевич, расстегивая ворот рубахи, — вы понимаете, о ком вы это говорите?

— Это мое мнение.

— Мне жаль вас, — грубо сказал Леонид Сергеевич.

Почувствовав резкость своего тона, он вдруг сообразил, что сидеть в чужой машине и разговаривать с хозяином этой машины в таком тоне, вероятно, не очень прилично.

«Ну и пусть, — упрямо улыбнулся он в темноте. — Пускай не пристает… А бензина, что без меня, что со мной, машина берет одинаково…»

В крышу ударил дождь, колеса зашипели на мокром асфальте. Слабый свет приборного щитка освещал снизу лицо женщины, — оно было сонное, но через силу бдительное.

По учительской привычке Леонид Сергеевич попытался представить себе их обоих — физика и его жену — детьми. Из этого ничего не получилось. Тогда он передвинул время немного вперед и захотел увидеть их, ну, например, в десятом классе. Он почему-то тут же решил, что физик начал ухаживать за ней в десятом классе. Может, потому решил, что, став студентом, физик уже, вероятно, молол такую чепуху, которая должна была отпугнуть девушку. И вообще, интересно, чем же они обманули друг друга в молодости?..

— Все-таки вы мне не ответили, — настойчиво, но лениво продолжал Георгий Александрович. — Если бы кто-нибудь посмел при мне посягнуть на имя Ньютона или Лейбница, я бы с легкостью, в десять минут, оставил от невежды мокрое место. Свою принципиальную точку зрения человек должен обосновывать. — И, выждав минуту, не ответит ли что-нибудь пассажир, он сказал: — Тем более это странно наблюдать у учителя. Ведь ученикам же вы пытаетесь внушить уважение и любовь к тому писателю, о котором рассказываете по своей учебной программе.

— О господи! — сказал Леонид Сергеевич. — Но ведь это ребята!.. Даже если они сразу не понимают и не могут понять всего величия Толстого, то ведь к нему возвращаются за человеческую жизнь пять, десять раз и каждый раз находят в нем то, чего не понимали ранее. Мы все растем рядом с ним! Он открывает нам целый мир. Мы любим его героев или презираем их, но уже не можем без них обойтись. Они помогают нам жить…

«Как это все выспренно и глупо звучит, то, что я говорю, — досадливо подумал Леонид Сергеевич. — И зачем я это все произношу?..»

Ему вдруг стало ужасно скучно; он посмотрел на самоуверенный затылок Георгия Александровича, на его оттопыренные, как у Каренина, уши и замолчал, словно ткнулся лбом в стену.

— Забавно! Помогают жить? — переспросил с любопытством Георгий Александрович. — Чем же, интересно?

«Ох, как ты мне надоел!» — подумал Леонид Сергеевич.

— Ну хотя бы тем, что объясняют вам и вашу собственную жизнь, — ответил он.

— Мою?.. Нисколько. Сейчас все так усложнилось и в смысле техники, и в смысле…

— Да при чем здесь техника? — воскликнул Леонид Сергеевич.

Он хотел открыть окошко, но, раздражаясь, давил на ручку не в ту сторону, стекло не опускалось.

— Техника при том, — охотно объяснил Георгий Александрович, — что, чем она сложнее, тем сложнее и человеческие отношения. Это элементарно. И затем сама жизнь наша набирает такие темпы, что буквально не хватает терпения и сил читать очень длинные произведения. Хочется посоветовать автору: «Пожалуйста, покороче! Самую суть давайте, не разводите бодягу!» А уж в смысле языка у вашего Толстого…

— У тебя удивительная манера навязывать человеку свою точку зрения, — перебила его Марина Петровна.

— Если бы люди не навязывали друг другу своих точек зрения, то человечество по сей день ходило бы в звериных шкурах и добывало огонь трением.

— Вечно твои парадоксы, — сказала Марина Петровна.

— Игра ума, — сказал он.

— Вот именно — ума, а чувства — ни на грош!

— Ты, конечно, имеешь в виду мое отношение к тебе? — любезно осведомился он.

— Остановите, пожалуйста, машину, — попросил Леонид Сергеевич.

Он сказал это таким беспокойным тоном, что Георгий Александрович тотчас затормозил, а Марина Петровна испуганно обернулась:

— Что случилось?

— Я должен выйти, — сказал Леонид Сергеевич, дергая запертую дверь.

Перегнувшись через спинку переднего сиденья и все еще не понимая, в чем дело, Марина Петровна открыла машину. Сквозь распахнутую дверцу ветром внесло дождь.

Подхватив свой рюкзак, Леонид Сергеевич, неловко согнувшись и почему-то зажмурившись, хотя на шоссе была непроглядная тьма, выкарабкался на землю. Вероятно, машина остановилась слишком близко к обочине: мокрая земля поползла под ногами, и вместе с ней, цепляясь в темноте за траву, сполз куда-то вниз и Леонид Сергеевич. Канава была неглубокой, но в ней стояла вода, — это он почувствовал, хлебнув туфлями холодную жижу.

— Вы скоро? — нетерпеливо спросила из машины Марина Петровна.

— Счастливого пути! — донесся до нее откуда-то снизу веселый голос Леонида Сергеевича.

Она испуганно посмотрела на мужа и невольно — на свои пакеты, уложенные в углу сиденья.

— Странный тип, — сказала Марина Петровна. — Удивительные люди! Даже «спасибо» не сказал…

Георгий Александрович включил скорость и тронул машину с места.

— До Бугров еще семь километров, — сказал он. — Как он будет добираться в такую погоду?

— А я не понимаю, зачем ему понадобилось вылезать?

— Мы ему надоели.

— Ну, знаешь, это довольно нахально! Остановить машину, воспользоваться любезностью… Хотя я привыкла к неблагодарности.

— Начинается, — сказал Георгий Александрович.

— Гораздо горше, когда неблагодарен близкий тебе человек. Единственное, с чем я никогда не смогу примириться, это с ложью.

Георгий Александрович запел:

По диким степям Забайкалья,Где золото ищут в горах…

— Роют, — поправила его Марина Петровна.

— Раньше рыли, а теперь ищут.

И он снова завел скучным голосом:

По диким степям Забайкалья,Где золото…

Искоса посмотрев на жену, на ее печальное и ожесточенное лицо, он закончил строчку:

Где золото роют в горах…

А далеко позади, выбравшись из канавы, шел Леонид Сергеевич. Сперва ему были видны задние огни удаляющейся «победы», потом их быстро засосало теменью.

Дождь кончился. Вдоль шоссе стоял черный лес, от него тянуло запахом мокрой сосны. Леонид Сергеевич слышал свои крепкие шаги по асфальту; в ночной тишине они были какие-то особенно значительные.