Морской узел - Андрей Дышев

– Кирилл! – словно откуда-то издалека донесся до меня слабый голос, и я тотчас почувствовал, как Ирина обхватила меня за шею. Она еще что-то сказала, но я не расслышал; мне казалось, будто мои уши забиты ватными тампонами. Яхта накренилась еще сильнее, и мы уже были вынуждены лечь на перегородку, но вдруг корпус содрогнулся, налетев на какое-то препятствие, и яхта стала выравниваться в прежнее положение. Мы кубарем покатились по лестнице, хватаясь друг за друга, чтобы не потеряться в темноте; я вдруг погрузился в воду и подумал, что это уже конец, что трюм затопило полностью. Но, шумно плескаясь в узком проходе, словно в ванной, где играют развеселившиеся дети, вода вдруг схлынула, и яхта перестала переворачиваться, замерла в естественном положении. Прошло несколько секунд, и все стихло.

Мы с Ириной схватились за руки. Инстинкт заставил нас подняться выше, на последнюю ступень, до которой вода не добралась, и там мы прижались к двери и посмотрели на маленькое круглое окошко. За ним трепетал мутный зеленый свет, и проплывали, словно рыбки в аквариуме, пластиковый стаканчик, красная мыльница, размокший, с разбухшим ватным фильтром окурок… На фоне окошка был заметен темный, неузнаваемый силуэт Ирины. Я провел рукой по ее лицу.

– Все хорошо, – произнес я. – Яхта легла на грунт. Сейчас будем выбираться наружу.

Глава 37

Поводырь и его девушка

Некоторое время мы сидели неподвижно, вглядываясь в темноту, прислушиваясь к тишине, которую иногда тонким пунктиром прерывал тихий треск вырывающихся наружу пузырьков, и привыкали к новым ощущениям. Они были странными, мгновения растягивались, как жвачка, а каждая минута казалась этапом, наполненным смыслом и значением. Как будто мы положили головы на плаху, и палач уже взмахнул топором, и острое лезвие, блеснув на солнце, понеслось вниз, со свистом рассекая воздух, как вдруг остановилось, замерло над нами, и мы не знали, сколько продлится пауза, и боялись пошевелиться.

– Хватит сидеть, – сказал я и, не выпрямляясь, стал осторожно спускаться по ступенькам, постепенно погружаясь в воду.

– Ты куда? – с тревогой спросила Ирина и схватила меня за плечо.

– Я осмотрю пробоину.

– А ты вернешься?

Она спросила об этом без какой бы то ни было рисовки и игры, совершенно серьезно, не исключая различные ответы. Никогда еще Ирина не вызывала во мне такой мучительной жалости, как сейчас.

– Конечно, вернусь, – ответил я.

– Ты, пожалуйста, обязательно вернись, – попросила она. – А то я без тебя тут сразу сойду с ума.

Я сделал глубокий вдох и, перебирая руками по поручню, опустился вниз. Детали искореженного мотора уже были холодными и такими скользкими, что мне трудно было удержаться за них. Кое-как ухватившись за зубчатое колесо, я протиснулся между острых краев разорванного кожуха, вытянул руку вниз, стараясь дотянуться до краев пробоины, и неожиданно зачерпнул ладонью горсть донного песка. Это вызвало у меня странное чувство. Вроде я ощутил краешек свободы и жадно, с наслаждением растирал в ладони мелкие камешки; но едва я представил себе морское дно, отделенное от воздуха и солнечного света многометровой толщей воды, как мне стало жутко. Легкие уже судорожно сжимались в груди, требуя вдоха, и я из последних сил потянулся руками ко дну, растопырил пальцы и коснулся рваного, усеянного острыми заусенцами края пробоины. Видимо, при ударе о морское дно вертикальный киль сломался, и пробоина плотно прижалась к грунту, как вантуз к полу. Я не смог даже просунуть ладонь между песчаным дном и днищем яхты.

Я вернулся обратно и долго не мог отдышаться. Ирина держала меня под мышку, будто боялась, что я упаду в воду и утону.

– Ну, как? – спросила она.

Я лишь кивнул головой. Отдышавшись, я снова стал спускаться в воду.

– Ты лучше чаще ныряй, но на меньшее время, – попросила Ирина. – Мне так будет спокойнее.

Я попытался рыть проход под днищем. Одной рукой держался за край пробоины, а другой выгребал из-под нее песок. Это был сизифов труд, так как песок, словно жидкая каша, тотчас затягивал малейшую лазейку под днищем.

Я нырнул в третий раз и попытался подрыть проход с другой стороны пробоины.

Потом я сидел на ступеньке, тяжело и часто дыша, и с моих мокрых волос мне под ноги падали капли, с приглушенным звоном разбивались, чем-то напоминая звуки гитарной струны, если ее перетянуть платком. Ирина снова ни о чем не спрашивала. Она оставляла себе надежду, которой у меня уже не было.

– В фильме про подводников, которые сидят в затонувшей лодке, все не так, – тихо произнесла она. – Там у них звучит трагическая музыка… А здесь – тишина. И нет перерывов на рекламу колготок или жвачки.

Я хотел обнадежить Ирину и сказать ей, что власти наверняка уже подняли тревогу и отряды спасателей-подводников спешат нам на помощь. Но для того, чтобы говорить убедительно, надо хотя бы немножечко верить в то, о чем говоришь. А я не верил. Затопленная яхта с полутораста килограммами пластида стала бы неплохим козырем для Сиченя. Но прежде, чем извлекать ее из воды и приглашать журналистов с фотоаппаратами и видеокамерами, козырь надо соответственно подготовить: погрузить в яхту чернобородые трупы «исламских фундаменталистов» и завернутых в черное «шахидок». Тогда затопленная яхта сыграет свою мрачную роль. А пока ее не побеспокоит и не посетит никто.

– Как ты думаешь, он выжил? – спросила Ирина.

Я не знал, что ей ответить. Яхта затонула очень быстро, в считаные минуты, но Игнат наверняка находился за штурвалом в рубке, а оттуда выпрыгнуть за борт очень просто. Ему с лихвой хватило бы времени даже на то, чтобы спокойно и без суеты надеть спасательный жилет. Не исключено, что он покинул яхту еще до того, как взорвался мотор – ведь Игнат вовсе не собирался погибать и должен был заблаговременно прыгнуть за борт, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от центрального причала.

Но какая, впрочем, разница? Игнат, даже если благополучно выбрался на берег, уже не был так тотально опасен, как за штурвалом яхты. Я сейчас не хотел думать о нем. Слезы мучительной жалости к Ирине застилали мне глаза. Если б она кричала, ругалась, била меня по щекам, обвиняя во всем, – мне было бы легче. Но эта доверительная покорность, эта безусловная вера в меня растворяла мои чувства в слезах нежности и бесконечной благодарности.

Я порывисто обнял девушку, крепко прижал ее к себе. Боясь шелохнуться, мы долго сидели так и не выпускали друг друга из объятий. Потом Ирина опустила голову мне на колени. Наверное, она заснула. И я, не веря в то, что в такой обстановке можно спать, тоже задремал. Нервная система спасала себя, затормаживая работу мозга. Только вот зачем она спасала себя? Для чего?

Время в замкнутом пространстве обладает странными свойствами. Когда я открыл глаза, мне показалось, что в этом полузатопленном трюме я провел никак не меньше половины своей жизни. Ирина тоже не спала, но все еще крепко обнимала мои колени и смотрела на черную, пахнущую соляркой поверхность воды.

– Смотри, – прошептала она. – Ступеньку залило…

Я только сейчас обратил внимание на то, что мои ноги стоят по щиколотку в воде. Уровень воды поднялся. Давление, как поршень в шприце, толкало ее верх, выдавливая через дверную щель остатки воздуха.

– Как ты думаешь, – спросила Ирина и замолчала, раздумывая, как бы легче спросить о том, что ее беспокоило, да так и не придумала.

Но я догадался, о чем она хотела меня спросить – надолго ли нам хватит воздуха?

Это качество я выделял в ней особенно: Ирина всегда осторожно обращалась со словами. Она уделяла им излишнее внимание, словно все ее словесное общение с людьми являло собой процесс составления важного договора, в котором каждое слово, каждый пунктуационный знак имел юридическое значение. Говоря на жаргоне, Ирина всегда «отвечала за базар» в противовес большинству женщин, для которых слова значат несоизмеримо меньше, нежели взгляды и жесты. «Когда женщина говорит «нет, никогда», это означает «да, конечно, только чуть позже» – это точное наблюдение ни под каким соусом не относилось к Ирине. Если она говорила «нет», то подразумевала только категорическое отрицание, причем не только сейчас, но и во всем обозримом будущем. Ежели она колебалась, то предпочитала промолчать.

Я хорошо помнил, как принял ее на работу в агентство. На объявление в газете о том, что «детективному агентству требуется коммуникабельная, общительная девушка, обладающая хорошей физической подготовкой и логическим мышлением», откликнулись толпы логически мыслящих особей женского пола в возрасте от подросткового до пенсионного. Несколько дней кряду я проводил собеседования, поражаясь тому, как вольно соискательницы трактуют требования к кандидату, обозначенные в объявлении. «Вы же сами писали, что нужна девушка с хорошей физической подготовкой!» – недоумевала девица с пышными формами, прохаживаясь по кабинету, словно по панели. Убедившись, что я уже обратил внимание на ее ноги и жестоко укороченную юбку, больше напоминающую резиночку для трусиков, она принялась поднимать мое впечатление до высшего состояния и провела ладонями по груди, талии и бедрам. «Можете проверить, у меня почти шестьдесят-девяносто-шестьдесят!» – добавила она. «Вы, наверное, хотели сказать девяносто-шестьдесят-девяносто?» – поправил я. Другая соискательница, которая уже добросовестно позаботилась о том, чтобы хорошо выглядеть в гробу, села в противоположном конце моего кабинета, метрах в пяти от меня, закурила, пряча лицо за дымовой завесой, и низким голосом, в котором угадывалась скрытая угроза, сказала: «Я четыре раза была замужем. И все мужья ушли от меня, потому что не выдержали моего феноменального логического мышления. Мне скучно читать детективы, ибо уже на второй странице я знаю, кто преступник…»