Земной крест - Ким Балков

деревенском миру или в каком-то еще, и подняться ли им когда-нибудь и сладить ли с тем чудищем, которое пожирает правду?..

— Господи!.. — сказал он, просветленный великой мукой, что обожгла каленая. — Господи, сделай так, чтоб поменялось в их жизни! Спаси их!..

Он сказал это мысленно, но у него возникло чувство, что сказал вслух, и Агалапея услышала, и тогда он ощутил неловкость и неприютность, не хотел бы, чтобы об открывшемся ему догадался кто-то еще. И, чтобы смягчить произнесенное им хотя бы и мысленно, а может, еще по какой причине (Вдруг в голосе все смешалось и острой болью отдалось в висках) он обронил обращенно к Агалапее:

— Галенка! Милая девица Галенка!..

Старуха услышала ласковые и мягкие слова, совершенно позабытые ею, и надо было приложить усилие, чтобы вспомнить, и она совершила такое усилие, и слезы еще обильнее потекли у нее из глаз.

— Галенка! Галенька!.. — шептала она, уже не столь суровая, какой люди привыкли понимать ее, а словно бы вернувшаяся к себе самой, давней. Она утирала слезы и вспоминала прошлое, думала, что многого не знает из него, что было — быльем поросло, сказывала, и непочем нам возвертываться к нему, разве для того, чтобы пострадать сердцем. Он так и делала, страдала и находила в этом утешение, точнее, послабление напрягшемуся сердцу. Если бы не возвращение в прошлое и следующее сразу за ним послабление, Агалапея не вынесла бы сердечных мук и сломалась бы прежде времени.

— Галенка…  — шептала Агалапея и видела себя молоденькой и намеревалась предостеречь ту, глупую, и сказать ей о жизни, но отчего-то медлила. А прошлое, ярко блеснув, начало отступать. Агалапея вздохнула и не захотела больше искать в себе, сказала грустно:

— Все пустое. И надежды впереди никакой. Пошто бы я хаживала в черном? Иль нету одежки посветлей?..

Она вышла из дому Дедыша с намереньем принести лекарственной травы и заварить, у нее где-то утаивалось в запечье, в темном углу, поискать надо. А очутившись на улочке, вспомнила о пропаже козы, и пуще прежнего заволновалась: коза была для нее не просто животиной, впрочем, бесполезной в том смысле, что уже давно не давала молока, но она связывала старуху с прошлым, которое нередко виделось ей в дивно неистраченном свете. Но коза пропала и точно бы поломался мосток, протянувшийся в леты минувшие.

«Вот беда-то! Вот беда!..» — шептала Агалапея, силясь думать о животине и уводя мысли от Дедыша, от того страшного и непоправимого, что померещилось ей. Спустя время это удалось, и, когда она повстречала Револю, то думала лишь о пропавшей козе и находила в своих раздумьях едва ли не удовлетворение.

Старуха подошла к Револе и сказала:

— Ты сожрал мою козу? Больше некому. Иль, может, те, кто теперь за забором?.. Все вы — одного поля ягода. Чтоб вам ни дна-ни покрышки! Чтоб вы подавились козлятинкой!

Револя, длинный, худой, желтый, краше в гроб кладут, хапал бессмысленной рукой свою кожаную куртку, в глубоком кармане которой лежал револьвер, но Агалапея угадывала особенным, нынче почти зверьим чутьем, что Револя не вытащит револьвер, сказала сурово:

— Власть твоя не от Бога, от дьявола!

И тут же вдруг подумала в смущении: «Как же так, от дьявола?.. Сказано ж: всякая власть от Бога». И вот уж смущение переросло в смятение и придавило, не желая уступать место другим чувствам и мыслям. Смятение так и не ушло полностью, какая-то часть его сохранялась в ней, когда она, покинув Револю, засеменила по улочке. Агалапея нынче была сама на себя не похожа. Ну, скажите на милость, когда еще она так стремительно, иначе и не определишь, переходила бы от одного душевного состояния к другому?.. Больше того, она точно бы закаменела в неприязни к тому, что поломало на отчей земле все, чем раньше жили люди. Конечно, неприязнь сознавалась ею и нынче, но теперь к ней примешались иные чувства, и подчас они перевешивали, и тогда она думала о чем-то еще, и это, несвычное вынуждало ее напрягать память.

Агалапея протопила печку, сварганила отвар из целебных трав. Слила отвар в кринку из-под молока и заспешила к Дедышу. А когда пришла к нему, была удивлена, что в избе у старца Евдокимыч и Краснопеиха, Кряжевы. Есть тут и чужие, не мужичьего ряда. К ним Агалапея относилась с недоверием, видимым за версту. Это заставляло людей из другого ряда сворачивать, не доходя до старухи, вроде бы беспричинно, от греха подальше. Агалапея обвела настороженным взглядом людей, подумала с досадой: «И чего набежали? Воронье!..» А потом протиснулась к Дедышу, тот лежал близ русской печки на жестком топчане, худые ноги с искривленными пальцами подрагивали. Агалапея потянулась дать старцу изготовленное ею питье, но посмотрела ему в глаза, устремленные в неоглядную даль, как бы застывшие в недвиженьи и поняла, что никакое питье ему не нужно, он уже видит себя не в этом мире…  Вздохнула, отступила от Дедыша и заревела в голос. Она остро осознала, что вместе со старцем уходит и та жизнь, что еще не везде сломана и растоптана, а другой, похожей на прежнюю, уже не будет ни для нее, ни для тех из деревенского мира, хотя и калечимых, все ж не поломанных, живущих памятью, что высока и неугибчива.

Дедыш, поглядев на Агалапею, догадался, каково ей, и жалость острой занозой вошла в слабое сердце. Сделалось пуще того больно, старался что-то сказать в утешение, и не мог…  не хватало сил…  Неожиданно что-то дивное узрилось ему в неближней дали, она, впрочем, вся умещалась под крышей дома, словно бы старые стены раздвинулись и впустили под усыхающий, со щелями потолок еще и не свычное с прежним строем жизни, что-то большое и ясное, но все время ускользающее. Вот вроде бы прикоснулся к слабым дрожащим теням и уж начал ощущать в них наполненность другой жизнью, но это, оказавшееся под руками, вдруг ослабло, утекло меж пальцев. Ну, что ж, хотя бы и ускользающее, однако ж не смутное и не беспокоящее, напротив наполняющее умирающее сердце надеждой. То и дорого. Но вот тень легла на морщинистое, как бы даже позеленевшее, в мелкой дрожи, что ни на минуту не отпускала, лицо. И это было странно. Минутой раньше многие увидели в облике Дедыша нечто от умиротворенности и облегченно вздохнули, полагая, что старец благополучно приблизился к своему краю и внутренним, от Бога, взором отметил что-то, способное примирить его с покидаемым миром.

Дедыш действительно, близко подойдя к черте, почувствовал успокоение, но тут вспомнил, что он