Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:
— Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.
— Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?
Вся история перепуталась в голове старика!
— Нет, отец, еще древнее.
— И нешто находите?
— Находим.
— Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!
— Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с ученым человеком поговорить! А к примеру вот — какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?
— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, все из кости да из камня делали.
— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?
— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…
— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говоришь, не было?
— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.
— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?
— Здесь еще нет, но у моста нашли. Так что все точно.
— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?
— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…
— Co-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?
Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:
— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!
— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!
— И вам того же…
Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.
— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…
Юрий поворочался в спальном мешке и затих.
Сон долго не шел. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.
Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костер, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много поколений назад…
Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костер, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…
Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костер. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетенных веревками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки. Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые еще плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.
В траве, немного поодаль, виднелось темное косовище.
«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»
Заметив мое движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблескивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.
— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прогонят…
— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костер — он для всех светит.
— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придешь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: еще стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…
Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашелся человек, которому все это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?
— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — ее жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у нее своя, сроки свои. Ты по осени ее бей, птицу-то, когда в перелет идет. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришел, подсел, вроде разговор завести, а они — пошел, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы все могем! Ну да я что — пошел. Что с пьяным-то сделаешь — еще стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только перышки собирай… Беречь ее надо, вот что! Разве прежде столько ее было!
— А что — больше?
— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…
— Из лука?!
— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты
