Повести и рассказы - Мария Халфина

И ни одно дело не было доведено до конца, потому что ты не приучила ее к труду, к усилию.

Тамара осталась недоучкой, не получила никакой определенной специальности.

Целью твоей жизни было одевать Томочку соответственно ее красоте, чтобы она могла „вращаться“ и в конце концов найти себе „подходящего“ мужа.

Ради этой цели ты действительно шла на любые жертвы, отказывала себе во всем, требовала помощи от меня и Шурика.

Но надежды твои на Томкину красоту не оправдались. Не нашлось ни „большого начальника“, ни профессора, ни генерала. Была неплохая кандидатура, полковник Сотников, он в Тамару был не на шутку влюблен, но все же не решился ради нее разойтись с женой. Ты тогда от греха отправила Тамару к тетке в Новосибирск, и там ей выпала настоящая удача. Она встретила Ивана Поликарповича.

Оказалось, что ты не до конца искалечила ее духовно. Она смогла понять, какое это счастье для женщины — заслужить любовь такого человека, как Иван. И она тоже полюбила его. Я уверена, что она и сейчас его любит, и, если бы не твое вмешательство, не твоя ненависть к Ивану, они счастливо прожили бы всю жизнь.

Ты делала все, чтобы отравить им отношения. Ты в присутствии Ивана говорила Томе: „С тебя картину писать или статую лепить… Ты своей цены не сознаешь… Тебе бог красоты полную меру отвалил, а умом да уменьем обделил…“ Это в том смысле, что Тамара себя „продешевила“, не сумела, на худой конец, „хоть инженеришку какого заарканить“.

Но тогда Томка не позволила тебе развести ее с мужем, хотя с каждым твоим приездом отношения их все ухудшались. После очередного скандала ты уезжала от них к Шурику или ко мне.

Было время, когда Наташа, бросив учебу, чтобы дать возможность Шурику закончить институт, была тебе „милей родных детей“. А теперь, когда Шурик стал инженером, а Наташа, замотавшись с детьми, осталась „простой лаборанткой“, она стала нехороша. И хозяйка она плохая, и мать никудышная, и „здоровьем гнилая“.

Ты могла бы оказать им огромную помощь, занялась бы детьми, дала бы Наташе возможность учиться, ведь она еще совсем молодая.

Но ты не можешь ни с кем жить мирно. Когда-то ты сама называла Шурика „теленком“ за его спокойный и добрый характер. А за два последних года, пока ты жила с ними, он превратился, как он сам говорит, в „истеричную бабу“. Он стал бояться приходить после работы домой, потому что ты своими оскорбительными выпадами против Наташи и детей редкий день не вызывала его на скандал и ссору.

Ты дважды переезжала от них ко мне, заявляя, что „у тебя больше нет сына, что с Шуриком все покончено“.

Ты могла у меня жить, пока я была „христовой невестой“, и никогда мы не жили с тобой душа в душу. Просто я старалась меньше бывать дома и не позволяла тебе заводить разговоров о Томке и Шурике.

Но вот появился Борис — самый дорогой для меня человек. Ты его возненавидела. Напомню тебе один факт. Борис привез меня с Аленкой из родильного. Ты все приготовила к встрече, украсила праздничный стол, хлопотала подле меня, но когда я развернула Аленку, ты присмотрелась к ней и сказала с соболезнующей улыбкой: „Боже мой. Вся в отца!!!“

Если бы не доброта Бориса и не его чувство юмора, поверь, я ни одного дня не вынесла бы твоего присутствия в своей семье.

Еще раз вернусь к Тамаре и Ивану Поликарповичу. Чем объяснить, что ты вдруг сорвалась и уехала к ним, хотя, уезжая от них два года тому назад, ты заявляла, что ноги твоей больше никогда не будет в их доме?

Ты узнала, что бывший Тамарин поклонник, теперь он уже не полковник, а генерал Сотников, овдовел. На днях я узнала, ты с ним виделась, не знаю — в качестве свахи или сводни.

Не знаю, о чем вы с ним договорились, но ты помчалась к Тамаре, ты сумела спровоцировать Ивана на скандал.

Через несколько дней я приеду. Я не верю, что Томка способна на подлость и предательство. И надеюсь, что ты не до конца убила в сердце Ивана его любовь к Тамаре.

Для тебя я сняла хорошую частную комнату. Ты будешь жить одна. Я и Шурик обязуемся выплачивать тебе по двадцать рублей в месяц. С твоей пенсией это составит приличную сумму. Ты будешь свободна, независима, может быть, наконец, это принесет тебе покой.

Ты сможешь в любое время приходить к нам, ты будешь дорогой гостьей, но никогда больше мы не позволим тебе отравлять жизнь нам и нашим близким. Зинаида».

Внизу, под подписью Зинаиды, Колмаков прочел коротенькую приписку, сделанную от руки химическим карандашом:

«Мама, письмо это я прочитал и, как коммунист, подтверждаю, что в письме этом нет ни одного неправильного или несправедливого слова. Согласен с Зиной, что тебе нужно жить отдельно и самостоятельно. И тогда все будет хорошо. Не обижайся. Александр».

Внуки

Вечер выдался словно по заказу. Родители на субботу и воскресенье уехали погостить в деревню. И бабушку забрали с собой. А Павлушка из пионерского похода вернулся без задних ног. Заглотал все, что нашел в кухне съедобного, и ушел спать в бабушкину комнату, уступив Жене свою раскладушку.

После знойного дня в опустевшей квартире было прохладно и тихо. Из дома никуда не манило. Тем более, что на предложение Алексея остаться ночевать Женя сразу же как-то очень охотно согласился.

Они никогда особенно не дружили. Слишком были разными для настоящей мужской дружбы. Но шесть лет они учились в одной школе, вместе держали труднейшие вступительные экзамены в институт, вместе ездили на практику и на уборку картошки в пригородный совхоз.

Помнить друг друга десятилетними пацанами, и расти, и взрослеть на глазах друг у друга — это тоже немало. И порой дороже случайной, скоропалительной дружбы.

После весенней сессии они не виделись, и сегодня Женькин визит был как нельзя кстати.

Гостя прежде всего положено кормить. Это было законом в хлебосольном Алексеевом семействе. Кроме того, Женя мельком проговорился, что уже два дня не заглядывал домой. Опять, видимо, поцапался с предками. Обследовав недра холодильника, Алексей обнаружил в морозилке изрядный кусок аппетитной баранины, вполне пригодной, чтобы соорудить из нее нечто вроде рагу или поджарки.

Начистить в четыре руки картошки, настрогать мяса, накрошить луку и помидоров, затем, свалив все это крошево в кастрюлю, сунуть в духовку, — дело не хитрое.

Перед горячим принято закусывать. Алексей выгрузил из холодильника малосольные огурцы, банку варенья, копченого язя, простоквашу…

Порывшись в буфете, поставил на середину стола початую бутылку портвейна. Окинул стол хозяйским критическим оком — ничего, вполне основательно все получилось…

— Ну что ж, старик, приступим, благословясь… — он разлил вино в чайные стаканы. — Третий курс как-никак — веха. Обмоем хотя бы задним числом историческое событие.

После нескольких глотков портвейна копченая рыбка с малосольным огурцом — закуска, лучше не придумаешь.

И «поджарка» из духовки уже начала источать запахи, еще более возбуждающие аппетит.

— Слушай, Леха… — со смаком обсасывая рыбий хребет, спросил Женя, — чего это наши в лаборатории сидят все надутые, как индюки? Мальцев с преподобным Германом друг на друга косятся, чего это они не поделили?

— Квартиры не поделили… — неохотно откликнулся Алексей. — А остальные образовали две команды: одни за Мальцева болеют, другие за Германа Павловича.

— Ничего не понимаю! Оба уже в новых квартирах живут, и квартиры, я слышал, равноценные.

— Не совсем равноценные… Герману Павловичу на втором этаже дали, а Мальцеву — на четвертом…

— Подожди… — перебил Женя, — у Мальцева жена беременная, скоро пацан будет, а Герман бездетный…

— Да, но у Германа Павловича мать-старуха…

— Ну и что?! Нет, ей-богу, бред какой-то… Значит, Мальцева с беременной женой загнали на верхотуру ради Германовой старухи?

— Жена Мальцева не на всю жизнь беременна…

— А когда пацан будет? Таскаться с коляской по лестницам?

— А старухе с больным сердцем по лестницам можно?

— А какой дьявол ее по лестницам гоняет? Чего ей дома не сидится? Балконы у них на непроезжую улицу выходят: сиди, дыши, сколько влезет. Не пыльно и… мухи не кусают. Чего ей еще нужно?

— Вот и Мальцеву так сказали: поставите коляску на балконе, будет ребенок, как на даче. А молодым по лестнице пробежаться не проблема.

— Бред собачий! — Женя раздраженно отпихнул тарелку с рыбьим скелетом. — Старухе жить осталось всего ничего, а Мальцевы из-за нее на четвертом этаже куковать должны.

— А чего ты ее раньше смерти хоронишь? Я ее часто вижу — бодрая такая старушенция, живая… В магазин еще ходит, в кино. Как-то я ее в филармонии встречал… в библиотеке…

— Ну, тем более/ Значит, не такая уж она древняя, дряхлая…

— Не дряхлая, а по лестнице ползет — задыхается… сердце-то старое, изношенное…