Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

и «несовершеннолетних» (nepioi). Последние причисляются к «плотским»; они еще не в состоянии постичь смысла тайного учения и знакомятся с ним постепенно как дети, которых на первых порах питают молоком, а не твердой пищей (1 Кор. 3, 1 и сл.). «Мудрость мы проповедуем между совершенными» — говорит Павел (1 Кор. 2, 6), намекая на высшие категории посвященных, которые, как мы знаем, составляли особый класс в гностиче­ских общинах. Подобно руководителю такой общины, Па­вел называет себя «домостроителем тайн божьих» (1 Кор. 4, 1). И подобно тому, как в мистериальных сектах мист считал себя духовным «отцом» новичков, так и Павел гово­рит о себе, что посредством благоветствования он «родил» своих во Христе (1 Кор. 4, 15), и обращается к ним, как к своим «детям» (1 Кор. 4, 14; 2 Кор. 6, 13). Это он делает потому, что своим «вразумлением» он привил им дух, т. е. сознание их общности с Христом, а следовательно, и с богом. Дух божий соединяется с их духом и делает их «детьми» или «сынами» божьими. Таким образом они становятся «братьями» Христа, только «первородного среди них», и «сонаследниками» его славы.

Они сами тоже называют себя «братьями», почитают себя «святыми», «призванными», «избранными», «возлюблен­ными» господа (Римл. 1. 7; 8, 33; 12. 1; 14, 13; 1 Кор. 1. 2. 9; 6, 6; 9, 5 и др.) и «служителями нового завета», «завета духа», назначение которого состоит в том, чтобы при содействии духа победить плоть и живущих в ней демонов и тем самым обрести вечную жизнь (Римл. 7, 6; 2 Кор. 3, 6 сл.). И подобно тому, как свое собственное призвание апостол усматривает в постоянной борьбе с грехом, в походе против сатаны (1 Кор. 9. 26; 2 Кор. 10. 4), он точно таким же образом, все­цело переносящим нас в мир представлений сторонников персидского Митры с его солдатскими воззрениями, призы­вает своих облечься в оружие света, чтобы выступить против сил тьмы, и в соответствии с этим рассматривает подчинен­ную ему религиозную общину как своего рода военный лагерь, обращенный против злых духов и возглавляемый Хри­стом, как вождем и высшим начальником (Римл. 13, 12).

Разрешение проблемы павлинизма

Чем же объясняется наличность двух совершенно про­тивоположных друг другу точек зрения павлинизма — иудей­ско-юридической и эллинистически-этической или, вернее, мистической?

Что указанная противоположность существует, не под­лежит сомнению. Между тем большинство ученых старается устранить ее либо путем возможного смягчения этой идеи, либо — там, где она выступает с особенной резкостью — пу­тем указания на психологический контраст между раввинистическим прошлым Павла и его новой духовной конститу­цией после «обращения»; чаще же всего объединяются друг с другом тот и другой метод. Таким образом, личные пере­живания Павла, описанные в Послании к галатам и в Деяниях апостольских, принимаются за основу данного объяснения, и обе точки зрения рассматриваются как выражение двух раз­личных периодов духовной жизни апостола. Перейдя под влиянием «видения под Дамаском», от своей исходной иудей­ской точки зрения к схоластическому толкованию смерти хри­стовой и к признанию духа христова истинной основой иску­пления, Павел все же, якобы, не совсем отделался от своего раввинистического прошлого, с его юридическим толкова­нием примирения и оправдания, и потому не мог совершенно отвергнуть иудейского закона, хотя впоследствии он и считал Иисуса концом закона. Отсюда заключают, что всю теософию Павла надо рассматривать с психологической точки зрения, надо, как сделали главным образом Гольстен (Holsten), Пфлейдерер (Pfleiderer) и Гольцман (Holtzmann), выводить ее, как чисто индивидуальное творение, из особен­ностей религиозных переживаний Павла и искать объяснения ее противоречиям и несогласованности в его жизнедеятель­ности; при этом «мистико-этические» элементы Павлова миросозерцания рассматриваются как его настоящие и окончательные убеждения, «юридические» же — как омертвелый остаток его исходной раввинистической точки зрения.

Однако, теория искупления Павловых посланий отнюдь не производит такого впечатления, будто она исключительно зиждется на обобщении и объективизации его чисто личных переживаний.

«Самое характерное и непонятное в павлинизме — это то, что его создатель, по-видимому, не обнаруживает ни малейшего намерения изображать личные переживания, как нечто такое, что должно быть вновь пережито; на­против, он излагает перед нами непосредственно опираю­щуюся на факты, покоящуюся на объективных данных си­стему, которая может быть проверена высшим, но все же своего рода логическим познанием, из которого проистекает гносис. Что же касается теоретико-познавательной оценки «переживания», защищаемой современными теологами, стре­мящимися покончить все счеты с мышлением и философией, то подобная оценка была чужда не только столь объектив­ной личности, как Павел, но и всему античному миросозер­цанию». В качестве строго индивидуального творения, в качестве чисто логического истолкования и конкретизации личных переживаний, чрезвычайно запутанное учение Павла, как справедливо указывает на это и Гольцман, должно было бы для самих современников апостола оказаться совер­шенно непостижимым.

С упомянутой точки зрения, Павел был бы нам непоня­тен ни как миссионер, который добивается широкого при­знания своих туманных и тяжеловесных идей и требует от своих слушателей непосредственного переживания того, что предварительно им самим было пережито, ни как психолог, который упрекает своих приверженцев в том, что их вера оставляет желать многого и что они совершенно не обладают должной способностью к абстрактному мышлению. Мысли, столь необычайные и к тому же столь неустойчивые, неопре­деленные и противоречивые, что даже самые проницатель­ные и просвещенные исследователи нашего времени тщетно ломают себе над ними голову и все-таки не могут прийти к единодушному пониманию учения Павла, — такие мысли ни в коем случае не могли быть усвоены современниками Павла и его последователями, принадлежавшими, надо пола­гать, к самым различным слоям населения; тем более эти мысли не могли стать содержанием их восторженного рели­гиозного самосознания, не могли повести к основанию об­щин и к победоносному отражению всех нападок на них как извне, так и изнутри.

Все это было бы понятно лишь в том случае, если бы не только проповедь Павла, которой он обязан своими успехами, была в действительности гораздо примитивнее, чем его посла­ния, но и самая почва для нее была бы подготовлена в общем настроении и образе мыслей его современников, т. е. если бы основные идеи Павлова учения укладывались в уже имев­шуюся налицо схему аналогичных воззрений. Эта схема из­вестна нам еще из эллинистического и иудейского мистериального учения. Мы уже говорили об ее связи с языческим учением об умирающем и воскресающем боге-спасителе, а также с иудейской апокалиптикой. Мы обнаружили ее в гносисе Юстина и притчах Соломона, которые открыли нам в иудействе такие религиозные возможности, о которых мы раньше. не имели ни малейшего представления. Следова­тельно, и Павел