Прощай, Акрополь! - Иван Давидков

А сын вслед за тем принялся за стены. Изрисовал всё, куда только мог достать рукой. Тут были пальмы, оплетенные лианами, между ними — львы с красными глазами. Дома. И солнце, много лучистых солнц, напоминавших снопы пшеницы… На сей раз доктор вскипел, но все же сумел сдержаться, не поднял на сына руки. Только сказал, что позовет маляра заново покрасить комнаты. Александрина воспротивилась: «К чему спешить? Пусть эти картинки останутся на память о тех годах, когда наш мальчик был еще маленьким…»

Теперь рентгенолог уже не сомневался, что в их семейном гнезде — кукушонок. Чужой и странный человек жил в душе этого ребенка.

Александрина прекрасно знала, кто этот человек. Прощаясь с ним, она впервые в жизни заплакала — от нежности и горестного сознания, что теряет его, потому что не способна сжечь за собой все мосты и последовать за тем, кто поведет ее к счастью или — как знать? — к горькому разочарованию. Она не была создана для риска.

По ночам, прислушиваясь к дыханью сына, она вспоминала негромкое шипенье паровоза, который разводил пары, чтобы отвезти ее назад, в Лудогорие. Художник стоял на перроне, сжимая в руке букет, который забыл ей отдать, говорил что–то веселое, но она видела, что ему грустно… Она махала рукой до тех пор, пока поезд не свернул в узкий коридор, сжатый высокими стенами тополей. Он все еще стоял на перроне, в пиджаке цвета ржавчины, который напоминал осенние яблони на склонах лудогорских холмов.

Она понимала: кончилось в ее жизни что–то большое, невозвратимое, и по щекам струились немые, просветленные любовью слезы…

Красавица гадалка, которая в то быстро промелькнувшее лето пыталась по разводам кофейной гущи увидеть все повороты, что ждут его на дорогах жизни, не забыла сообщить ему свой адрес. Написала она и о рождении сына. «Буду смотреть в глаза малыша — такие же зеленые, как твои, и вспоминать море», — выведенные тонким пером, строчки были такие же лиловые, как то платье, в котором счастливая любящая женщина гуляла когда–то по вечернему пляжу.

Лицо мальчика все больше напоминало ей о художнике и о последнем — греховном — лете в Балчике. Хотя почему греховном? Она искренне и горячо любила этого человека. И он тоже отдал ей сердце без остатка. Разве была в этом корысть? Двоедушие? От их любви родился ребенок — так же естественно, как рождается цветок от взаимной любви земли и солнца. Проведай о том люди, которые связаны брачными узами, но ненавидят друг друга и предаются любовным утехам со злобой или безразличием, лишь подчиняясь инстинкту продолжения рода, — они заклеймили бы ее. Да и в ней самой чувство собственной правоты подтачивалось угрызениями совести. Воспитанная в семье со строгими устоями, она порой осуждала себя за то, что, уступив искушению, нанесла оскорбление своему неизменно милому, деликатному мужу, однако потом, после длительных размышлений, приходила к мысли, что это лучший поступок в ее жизни.

Художник радовался ее письмам, но ни разу не напомнил о себе, опасаясь, как бы письмо от мужчины, незнакомого мужу, не вызвало осложнений в семье. Ему очень хотелось хоть издали взглянуть на мальчика, который уже учился в школе, но и на это он долго не мог решиться — не однажды отправлялся на вокзал, становился в очередь в кассу и уходил домой, так и не взяв билета. Но наконец решился, в одно прекрасное утро вскочил в последний вагон скорого поезда и покатил в тот городок, где жила Александрина.

Приехал он под вечер. Спросил, где живет рентгенолог, нашел улочку, где стоял одноэтажный, выкрашенный желтой краской дом с эмалированной табличкой на двери, напротив, наискосок было небольшое кафе, он зашел туда и заказал пиво. Долгое время никто не показывался. Потом дверь с табличкой открылась, вышел мальчик. К великой радости художника, он направился именно сюда — нес пустые бутылки из–под лимонада. Бутылки звякали в сумке, приезжий разглядывал мальчика, и ему казалось, что он видит фотографию из их семейного альбома: снова ему восемь лет, и кто–то привез его сюда, к этим каолиновым холмам (захватил ли он с собой скрипку и ноты — «Гофман. Часть первая», — которые так терзали его когда–то?), и он несет в сумке бутылки из–под лимонада — да, это он, он сам, только на штанишках нет пуговиц с якорями…

Он встал, подошел к мальчику.

— Милый мальчик, — произнес он и заметил, что голос прерывается. — Я слышал, ты хорошо рисуешь?

— Кто вам сказал?

— Одна птичка. Будто ты нарисовал львов с красными глазами. Это прекрасно.

— Я тогда маленький был. Теперь–то я знаю, что у них не такие глаза.

— Нет, мой мальчик, такие! Именно такие! В них — зной раскаленных песков пустыни…

Он нагнулся, хотел поцеловать его (мальчик удивленно отпрянул) и протянул ему большую коробку с красками — на крышке была нарисована палитра.

— На память об одном приезжем, который тоже любит рисовать. Когда седовласый человек, которого ты сейчас видишь перед собою, был маленьким, он тоже разрисовывал в комнатах все стены. И его частенько за это бранили…

Мальчик поблагодарил и побежал домой, забыв отдать буфетчику пустые бутылки.

Он увидел в окно, что незнакомец оставил на столике, возле кружки с пивом, несколько монеток и задержал взгляд на их доме. Потом побрел по улице, которая ведет к вокзалу… Мальчику показалось, что этому человеку очень–очень грустно.

Облаченный в грубую форму рядового запаса, Вениамин Бисеров тоже ехал ночью поездом из Симитли в Демир — Хисар. Гарнизон, где он служил, размещался в Дедеагаче. Он знал, что ему предстоят еще многие часы утомительной тряски, и, примостившись на чемодане, дремал в темноте, чувствуя сквозь сон, что его спутники жуют вареных цыплят: в вагоне пахло мясом, луком и чебрецом.

Их часть стояла у самого порта, и окна помещения, где, кроме него, спало еще человек сорок, были обращены на трехэтажное здание сгоревшей мельницы. Толстые, как крепостные, стены устояли перед огнем, но крыша рухнула, и вокруг дверей и окон чернели языки копоти и сажи. Сквозь мертвые проемы виднелось небо, часть порта, где покачивались на волнах доски от сломанных снарядных ящиков, и улочка нищего квартала, по которой под вечер женщины и ребятишки приходили просить у солдат хлеба. Женщины были пожилые, в лохмотьях, высохшие от голода, и вызывали сострадание даже в самом черством сердце. Только изредка появлялись молодые гречанки, потому что в сердце того, кто доставал из брезентового мешка черствую буханку и подавал им, само появление женщин рождало желания, столь же вечные, как эта сожженная южным солнцем земля.

Одна такая гречанка — с глазами, похожими на маслины, тонкая, как подросток, в длинной юбке до пят, которая колыхалась при ходьбе, будто женщину била дрожь, — попросила хлеба у Вениамина. Он протянул ей буханку с чувством неловкости — ему казалось, что подаяние унижает и того, кто подает. Денег он не взял.

Она удивленно и долго смотрела ему вслед — ведь за буханку хлеба голодные женщины (не ради себя, ради детей или больных стариков) были готовы пустить мужчину к себе в постель и даже испытывали благодарность за то, что он смилостивился, пожалел.

На другой день гречанка пришла снова.

Так продолжалось неделю.

Вениамин решительно отказывался принять плату за свою скромную помощь.

Однажды гречанка пригласила его к себе. Идти надо, объяснила она, по той улочке, что видать в окна сгоревшей мельницы, потом свернуть налево — где чинара; и за чинарой первая калитка. Дом в два окна. На одном занавеска из старой подкладки. Там спит мать. А второе окошко, сяева, где занавеска с голубыми цветочками, — ее. Три раза постучать — она откроет.

Гречанка ему нравилась. Он уже несколько месяцев не прикасался к женщине, и было бы естественно с благодарностью принять приглашение, но он, хоть и не отличался чрезмерной святостью, остался вечером в казарме. Долго чистил зубы (щетка была новая и поранила десны), пришил к куртке оторванную пуговицу и лег.

Возможно, у него были преувеличенные представления о благородстве, но он считал низостью — подать голодному кусок хлеба, а затем надругаться над ним.

Женщина, которая ждала его всю ночь, не приходила три дня. На четвертый прпшла снова. Она привела с, собой девочку лет шестнадцати, такую же стройную, как она сама, но еще худее, в голубой кофточке, под которой едва–едва обозначалась грудь. Густые черные волосы спускались до пояса, обрамляя смоляным блеском бледное лицо с пепельно–серыми глазами и длинную алебастровую шею.

— Это моя дочка, — сказала гречанка. — Вы не пришли. Наверное, я вам не нравлюсь. Она моложе и красивей меня. Проведите с ней вечер. Хотите — на мельнице, хотите — у нас. Я уйду и вернусь поздно.

Вениамин смотрел на девушку, в ее глазах не было ни желания, ни даже ненависти. Только цвет пепла — которым был засыпан пол в сгоревшей мельнице.