Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

Когда они вышли, то увидели, что Митя и барышни все уже приготовили для экспедиции по грибы: к двум прежним корзинкам прибавилась еще третья.

Сборы были коротки — и экспедиция двинулась в путь. Впереди с корзинками в руках шли Митя и господин Талантов. Последний, под влиянием прочитанной им в слащаво-сантиментальном карамзинском вкусе повести «Келадонь и Амелия», страсть которых была дружество, основанное на добродетели и невинности, вообразив себя «Келадоном», а младшую Кульневу — «Аме-лиею», теперь, после скандала со скворцом, чувствовал, что он окончательно упал во мнении своей «Амелии» и находился в самом мрачном настроении духа. Со времени скандала он ни разу не смел поднять на нее своих огорченных взоров.

Бурцев шел с старшею богинею, Дурова — с младшей. Первая пара весело болтала; у второй же разговор совершенно не вязался.

Наконец они и в лесу… Пары разбрелись по разным направлениям… Дурова и Надя Кульнева остались вдвоем; долее молчать нельзя — тяжело, невыносимо… А тут как назло — ни одного гриба!

Лес становится все гуще и гуще… Одиночество абсолютное…

— Вы довольны книгами, которые я вам привез в последний раз? — решается наконец Дурова; но голос ее какой-то странный, точно чужой…

— Да… я так благодарна вам… С этими книгами я точно сама переродилась…

— Я понимаю вас — то же было и со мной, особенно после знакомства со Сперанским и нескольких бесед с ним… Что за возвышенная душа! Как бы я хотел всегда оставаться в Петербурге!

— А ваша служба? — робко спросила девушка, нагибаясь к земле, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Служба! Бог с ней… Я избрал эту жизнь как крайность.

— И вы б бросили полк? — еще робче и тише спрашивает.

— Да… Есть призвание благороднее войны.

— А товарищи? Друзья?

В этом вопросе слышатся уже слезы… Горло они заливают и сдавливают… вот-вот брызнут… Дурова слышит это, чувствует… Ей становится невыносимо жаль бедной девочки…

— Друзья… да…

— А знакомые?.. а мы?..

Это мука! это пытка с обеих сторон… Дурова не выдерживает…

— Надежда Григорьевна… умоляю вас… выслушайте меня, — говорит она, взяв руку своей спутницы.

Девушка вся задрожала от этих слов…

— Я — низкое, недостойное создание! — страстно заговорила Дурова. — Простите меня…

— За что? — с страстным же, стыдливым восторгом воскликнула девушка: — Я люблю вас — разве вы не видите?

— О! я низкое существо! я не должен этого слушать…

— Нет! Нет! — повторила обезумевшая барышня: — Я люблю вас, я давно люблю вас… вот я вся ваша!

И она, широко раскрыв руки, обвилась ими вокруг шеи мнимого мужчины… «Я люблю… я умру без вас… я твоя…» — шептала она то, что обыкновенно шепчут безумные люди.

— Надя! Надечка! Друг мой! Девочка бедная, опомнись! — заговорила Дурова каким-то странным голосом… — Я не мужчина… Я такая же Надя, как и ты… Разве твоя грудь не чувствует этого?

И действительно, женская грудь ощутила, как-то инстинктивно ощутила не мужскую грудь…

Как ужаленная, с безумными глазами, в которых горел стыд, отвращение, ненависть, отскочила обманувшаяся женщина от другой…

Ночью она уже металась в бреду… Нравственное потрясение было так сильно, что нервная горячка едва не свела молодую жизнь в могилу… Все думали, что она простудилась в лесу. В бреду она бормотала несвязные речи, ж можно было иногда расслышать: «Женская грудь… Надя… она тоже Надя… женская грудь — лягушка, я не хочу ее… не надо — не надо… уведите ее — она всех обманывает… она жаба… я любила — фу, какую гадость…»

После свидания императора Александра Павловича с Наполеоном в Эрфурте в воздухе чувствовалось приближение грозы. Гроза должна быть страшная, неслыханная. Накопленное в атмосфере электричество должно было разрешиться громами, от которых должна была пошатнуться земля. Это чувствовалось народными нервами, выло как невыносимый зуд в душе каждого.

«Шось велике в лиси сдохло» — говорят украинцы, когда совершается что-либо необычное, неожиданное. От этого «дохлого великого» залах носится в воздухе, далеко носится — из лесу даже слышен… Этот же запах носился в воздухе и перед двенадцатым годом. Что-то «великое» не «сдохло» еще, а должно было «сдохнуть».

Тильзитскве свидание происходило 13 июня 1807 года, эрфуртское — 17 сентября 1808 года. Так скоро!.. Но в этот короткий промежуток времени многое совершилось: раздавленная Наполеоном Испания успела уязвить и в пяту и в сердце бессердечного исполина, зато вся остальная Европа стонала под этою железною пяткою; Россия громила Швецию в Финляндии.

Наполеон безумел от сознания своей силы, которая бушевала в нем, несла его неведомо куда, как спертый в паровозном котле могучий пар песет по рельсам чудовище-локомотив… Этой силе тесно вдвоем на земном шаре, надо остаться одному… Одному на земном шаре, на всем земном шаре, где пет равного тебе, — какая эта должна быть адская тоска! — такая тоска, все равно что одному остаться на одной песчинке среди океана… на песчинке Сзятой Елены… Нет, он ищет этого одиночества; такой страшный зверь должен жить на необитаемом земном шаре, как лев в пустыне, где нет ему равных, смелых, а есть только слабые, трепещущие.

С этими целями он задумал эрфургское свидание — очаровать последнего равного ему на земном шаре.

Очаровать, ослепить… обставить свидание небывалыми признаками величия, пышности, торжественности, богатства… Для караулов и почетной стражи в Эрфурте стянуты гвардейские гренадеры и лучшие полки. Навалила орава придворных, стада прислуги, с бронзой, фарфором, серебром, золотом, гобеленами и роскошной мебелью из Тюильри… Все лучшее и изящнейшее, что в течение столетий сработали миллионы рук французов, самое дорогое, над чем трудился гений француза, — все это свезено в Эрфурт и театр французский с знаменитыми Тальмой, Жоржем Дюшенуа…

Двигается огромный кортеж Александра. В свите его — великий князь Константин Павлович, обер-гоф-маршал граф Толстой, министр иностранных дел Румянцев, генерал-адъютант князь Волконский, Сперанский, которого задумчивые глаза смотрят грустно… Этот звон величия, звон золота почему-то напоминает ему церковный звон и это тоскливое:

У Данилы у попа в большой колокол звонят,

В большой колокол звонят — знать, Параню хоронят…

И вспоминается ему Лиза, а там Дурова с детскими глазами, мертвое, в гробу, лицо Пнина… Не червь… перед людьми — не червь, но пред этим чудовищем, пред природой — червь…

А в Эрфурте уже ждут собранные со всей Германии германские короли: король саксонский, король баварский, король виртембергский, король вестфальский и брат прусского короля Вильгельм… Тут же целая толпа других владетельных князей, у которых на головах — все же короны.

А вот и он, маленький человечек — величайший меж людьми исполин зла… А за ним — орудия зла: Талей-ран, который и мать свою, кажется, обманывал в утробе, и Бертье, и Шампаньи, и Маре…

Наполеон на коне. Лицо его холодно и зло, хотя желает казаться любезным… И он вспоминает что-то неприятное, злое… да, злую кошку, что приходила к нему, когда он босиком, в одном белье, скукожившись как ребенок в утробе матери, спал в Тильзите, и эта злая кошка говорила ему: «Ты что сделал, что создал в жизни? Сделал ли ты хоть иглу, гвоздь ничтожный? Нет, ты только все разрушаешь! Если хочешь принести пользу земле — умри!..»

Но вот они увидели друг друга… Маленький человечек первый раз в жизни торопится — торопится сойти с коня, чтоб обнять своего единственного на земном шаре противника… Они обнимаются…

И последовали торжество за торжеством. Короли ждут решения своей участи.

Тут же, в рядах блестящих золотом и орденами, виднеется и юпитеровская голова великого германского поэта и философа. Это Гёте. Но у него не юпитеровское выражение, а иное, за которое он получает из рук Наполеона орден Почетного легиона, и униженная Германия не смеет отвернуть от него своего заплаканного лица.

А это что такое? — Театр. Идет представление «Эдипа». Наполеон и Александр сидят рядом на возвышении. Пониже — короли, князья, графы.

«Дружба великого человека есть благодеяние богов!» — громко декламирует актер на сцене.

Александр встает и обнимает «великого человека»… Зрители потрясены — театр дрожит… Наполеон бледнеет — не то от счастья, не то от злобы…

Кажется, от злобы… Быть буре! Что-то «великое» должно «сдохнуть»…

На эрфуртском свидании Наполеон предлагал Александру чудовищный план, план, который мог созреть только в мозгу чудовища — разрезать земной шар, как апельсин, надвое, и одну половину этого все еще незрелого апельсина взять Александру, а другую — Наполеону. Александр ужаснулся этого плана — ужасен ему стал и сам Наполеон.