Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Чтение: большой глоссарий средневековой латыни Дю Канжа{158} — все три тома я приобрел на набережных за гроши. Здесь как бы путешествуешь по космосу отжившей свой век литературы. Потом снова полистал Шопенгауэра, к которому не обращался несколько лет и у которого нашел подтверждение приобретенному за эти годы опыту.

«Избавиться бы от иллюзии рассматривать породу жаб и гадюк как себе подобных, — тотчас стало бы легче».

Да, верно, но, с другой стороны, всегда нужно говорить себе, даже при виде ничтожнейших тварей: «Это — ты!»

Вот в этом и состоит моя вечная двойная роль — видеть одновременно и родство, и чужесть. Эта роль сковывает меня в действиях, сквозь образцы которых я всегда вижу мерцание неправды, и постоянно указывает мне на мою причастность тому непогрешимому праву, когда проигравший должен погибнуть. Именно поэтому я вижу вещи отчетливей, чем это потребно индивидууму, если, конечно, он не пишет историю, оглядываясь назад.

Париж, 9 июля 1943

Прощание с Бенно Циглером в «Кантоне». Он привез известие, что Фабр-Аюс сегодня арестован. О последних днях А. Э. Гюнтера, его мучительной агонии.

Перед смертью он сказал брату: «— — и все это при ясном сознании». Это имеет непосредственное отношение к страстям XX века вообще.

В десять часов я брел по бульвару Пуассоньер, на котором всегда вспоминаю жулика, приставшего здесь ко мне. Характерно, что я тотчас же его раскусил, но глупейшим образом дал ему и «случайно» возникшему его напарнику себя обобрать, т. е., по существу, составил им компанию против себя же самого.

Как я сегодня узнал из бюллетеня распоряжений по пехоте, погиб генерал Рупп, этот маленький симпатичный меланхолик, командир дивизии, у которого я служил на Кавказе. Вообще известия о смерти моих знакомых множатся, как и известия о гибели их домов при бомбардировках.

Париж, 10 июля 1943

Постился. Чувствую, что искусственную жизнь этого города мне долго не выдержать. До полудня ненадолго в Сен-Пьер-Шаррон, моей черепаховой церкви, смертные врата которой я вновь нашел открытыми.

Разыгравшаяся несколько дней тому назад в центре Восточного фронта битва задает происходящему иной тон, своей сгущенностью для этих пространств необычный. Силы разбалансированы, движение благодаря этому исчезает, а огонь наращивает все более яростную силу.

После полудня на улочках вокруг бульвара Пуассоньер, чтобы снова покопаться в пыли прошлого. В уютной книжной лавке Пурсена, на рю Монмартр, с наслаждением рассматривал книги; за бесценок купил серию «Abeille»,[151] на первом томе старческой рукой энтомолога Режимбара было выведено посвящение.

Вечером разговор с Шери, венским музыкантом, о мелодии и ритме, рисунке и цвете, гласных и согласных.

День запомнился, поскольку англичане высадились в Сицилии. Это первое прикосновение Европы докатилось и до нас; мы вступили в фазу повышенной боевой готовности.

Чтение: «Les Bagnes»;[152] нашел там утверждение, что во время казни даже самый дикий и страшный из арестантов на прощание обнимал священника, сопровождавшего его. Священник присутствует здесь как общий человек, как тот единственный, который за всех нас поднял голос в 89-м псалме. Как таковой он — свидетель, облеченный достоинством, вознесшийся над виной и покаянием.

О словах: для terrasser в значении «низвергать», «швырять на землю» нам не хватает глагола соответствующей точности. Если говорить в общем смысле, то глаголы, образованные от существительных, выразительней; движение в них благодаря материальной, царственной силе существительного приобретает более высокий чин. Так, fourmiller полнее, чем «кишеть», pivoter наглядней, чем «махать», и «брить бороду»[153] следует предпочесть глаголу «бриться».

Если посмотреть с обратной стороны, то существительные, образованные от глагольных форм, наименее выразительны. Так, «умирание» слабее, чем «смерть», а «рана» сильнее, чем «порез».

Париж, 11 июля 1943

Продолжаю поститься. Днем в городе, на улицах и площадях, бесцельно, как человек толпы, по-воскресному праздной. Ненадолго зашел в Нотр-Дам-де-Лоретт. Видел целый ряд благодарственных свечей, сделанных из стекла, а не как обычно из воска, огонь изображала остроконечная электрическая лампочка. Свечи стояли на столах со щелями для опускания монет; таким способом достигался контакт, дававший свечам гореть одну минуту или дольше, в зависимости от суммы опущенных денег. Я видел женщин, управлявших этими автоматами благочестия, ибо трудно подобрать более чудовищное слово, дабы должным лингвистическим образом удостоить происходящее.

В этой церкви охраняется дверь в келью, где сидел взаперти один из ее священников, аббат Сабатье, пока в 1871 году чернь не расправилась с ним.

Потом у Валентинера, вернувшегося сегодня в Э. На набережной видел два экземпляра старых песочных часов, к сожалению, они мне не по карману.

О Сицилии сведения скудные. Высадка удалась; остается ждать, приведет ли она к сооружению плацдармов. В целом исход этих боев считают прогнозом для исхода окончательного; Сицилия снова играет свою прежнюю роль стрелки на весах двух континентов, как это уже было в период Пунических войн.

Париж, 13 июля 1943

Беспокойная, нервозная ночь, предвестница воздушных налетов. Мне снились змеи, и какие-то все темные, черные, которые пожирали разноцветных, солнечных своих собратьев. Перед этими животными, играющими в сновидениях столь важную роль, я почти никогда не испытываю ужаса, так и кажется, что они обращаются ко мне всем, что в них есть живого, своим струящимся, быстрым, подвижным нравом, который прекрасно разглядел Фридрих Георг.

Серебряно блестя,Как плоть гадюки,Спешащей прочь, спешатРучья излуки.

Первозданная сила этих животных состоит в том, что они олицетворяют жизнь и смерть, а также добро и зло; стоило только человеку с помощью змеи обрести познание добра и зла, как он тотчас обрел и смерть. Поэтому вид змеи для каждого является сильнейшим переживанием — едва ли не более сильным, чем переживание сексуальное, с коим оно ведь и связано.

Главнокомандующий дал мне через полковника Космана знать, что ехать в Россию я пока не могу. Жаль, я с удовольствием бы проветрился и чувствую, что рецепт Цезаря — длинные марши — мне необходим.

Среди почты письмо от оберлейтенанта Гюллиха, в чьем полковом штабе на Восточном фронте культивируют «Мраморные скалы».

«— — Ночью, когда улеглась напряженность битвы и все ее кошмары были позади, мы, лежа в палатках, прочитали в „Мраморных скалах“ о том, что, собственно, пережили сами».

Днем встреча с молодым капитаном, который в Киеве укрывал меня своей шинелью. Удивительно, как разные фрагменты, разные ландшафты нашего существования переплетаются друг с другом, сливаются в одно. Мы несем в себе силу, созидающую образцы, и можно сказать: все, что мы переживаем, подобно рисункам на гобелене, соткано из одной нити.

Вечером у графа Бьевилля де Науйана, живущего на рю Сен-Пэр в доме, обставленном с величайшей тщательностью. Эти дома, которых в Париже, и особенно на левом берегу, все еще великое множество, похожи на тайные кладовые, хранящие старое добро; свечение внутри них совершенно удивительное. Правда, всем владеют вещи, которые служат только свечению, а не пользе, а потому и само бытование среди них призрачно, нереально. Эта мысль пришла мне в голову при виде старой шахматной доски с изящными фигурками, стоявшей на столе только для украшения.

Там я встретил критика Тьери Молнье,{159} мадемуазель Тассенкур и адмирала Селье, в котором есть что-то основательное, что свойственно большинству моряков этой жизнелюбивой нации. По его мнению, искусство во Франции не так индивидуально, как в Германии, поэтому в ней меньше или вовсе нет гениев, но зато гораздо больше дарований. По той же причине творческий порыв более коллективен, а его величайшим деянием, его лучшим творением является сам город Париж.

Разговор о маршале Лиотее,{160} Андре Жиде, Эркюле, Жанене,{161} Мальро и других. Потом о боях в Сицилии и о возможностях немецко-французского сближения. Я отчетливо вижу, как далек от идеи национального государства, и, участвуя в таких разговорах, становлюсь похож на Лихтенберга, который иногда, лишь упражнения ради, разыгрывал из себя атеиста, или на Жомини,{162} во время боя думавшего за Генеральный штаб противника. Люди сегодня под старыми знаменами борются за новый мир; они воображают, что находятся все еще в тех пунктах, откуда вышли. Но здесь не стоит слишком умничать, ибо заблуждение, в коем они пребывают, необходимо для действий — оно составляет их механику.