Любовник леди Чаттерли - Дэвид Лоуренс

— А каким должно быть это будущее?

— Одному Богу известно. Мне что-то мерещится, но ясно видеть мешает злость. Нет, сейчас я не знаю, каково будущее человечества.

— Хочешь, я тебе скажу? — Конни не сводила глаз с его лица. — Хочешь, я тебе скажу, что есть у тебя, чего нет у других мужчин? И что в конечном итоге определит будущее. Хочешь, скажу?

— Ну, скажи.

— Смелость в чувствах. Вот что отличает тебя ото всех. Ты гладишь мою попу и говоришь, что она прекрасна.

Усмешка опять пробежала по его лицу.

— Вот, оказывается, что!

И снова молчание.

— Пожалуй, ты права, — наконец заговорил он. — Это действительно очень важно. Я это замечал и в отношениях с солдатами. Во время войны я чувствовал каждого солдата почти физически и никогда не подавлял в себе это чувство. Мне приходилось посылать их в ад, но боль их тела была и моя боль, и я хоть скупо, но сострадал им. Это дар сопричастия, как говорит Будда. Но даже он чуждался телесной сопричастности, простой физической близости. Такая близость должна быть и между мужчинами — суровое мужское тепло, а не идиотское рассусоливание. Я это и называю нежностью. А самая большая телесная близость — между мужчиной и женщиной. И вот этой-то близости мы боимся. Мы живем наполовину, чувствуем наполовину. Пора проснуться, черпать жизнь полной мерой. Это особенно важно для англичан, которые физически так далеки друг от друга. Мы должны быть нежнее, тоньше. Это наша первостепенная нужда.

— Тогда почему же ты боишься меня?

Он долго смотрел на нее.

— Тут все дело в твоих деньгах и в твоем положении, — наконец выговорил он.

— Но разве во мне нет нежности? — спросила она с приглушенной страстью.

Взгляд у него потемнел, устремился в пространство.

— То есть, то нет, как и во мне.

— А ты мог бы поверить просто в нас с тобой? — спросила она с тревогой.

— Наверное, мог бы.

— Мне так хочется, чтобы ты взял меня сейчас на руки и сказал, что ты хочешь маленького, — сказала она после небольшой паузы.

Конни была такая теплая, красивая, зовущая, и он опять потянулся к ней.

— Может, пойдем ко мне, — предложил он. — Хотя это очень рискованно.

Они шли в сторону Кобург-сквер, выбирая боковые улочки. Он снимал мансарду в одном из домов на этой площади. Это была маленькая комната с газовой плитой, на которой он себе готовил, но опрятная и чистая.

Конни все сняла с себя и велела и ему раздеться. Чуть обозначившаяся беременность делала ее особенно привлекательной.

— Я не должен трогать тебя сейчас, — сказал он.

— Должен. Ты должен меня любить. И должен сказать, что никуда меня не отпустишь. Что мы будем всегда вместе. Что ты никому меня не отдашь.

Она легла рядом и крепко прижалась к его голому, худому, сильному телу — единственному своему прибежищу.

— Никуда тебя не пущу, раз ты так хочешь, — сказал он и обнял ее сильно, в обхват.

— И скажи, что ты рад ребенку, — повторила она. — Поцелуй мой живот и скажи — ты рад, что там маленький.

Это было для него гораздо труднее.

— Рожать на свет детей — мне самая эта мысль невыносима. Я не вижу для них будущего.

— Но ведь ты зародил его. Будь ласков с ним — это и есть его будущее. Поцелуй его.

По телу его пробежал трепет, — она была права. «Будь ласков с ним, это и есть его будущее». Но он чувствовал только любовь к этой женщине. Он поцеловал ее живот, чрево, где зрел посеянный им плод.

— Люби, люби меня! — слепо приговаривала она, вскрикивая, как вскрикивала в последнюю секунду любовной близости. И он тихо овладел ею, чувствуя, как от него к ней идет поток нежности и участия.

И он понял: вот что он должен делать — касаться ее нежным прикосновением; и не будут этим унижены ни его гордость, ни его честь, ни мужское достоинство. Лишать ее своей любви, нежности только потому, что она богата, а он гол как сокол, ну нет, его честь и гордость не позволят этого. «Я стою на том, что людям не надо чуждаться телесной близости, что они должны любить друг друга, — думал он. — Мы ведем войну против денег, машин, вселенского лицемерия. И она мой союзник в этой борьбе. Слава Богу, я нашел женщину, отзывчивую, которая всегда за меня. Слава Богу, она не идиотка и не бой-баба… Нежная и добрая». И как только семя его излилось в нее, душа его соединилась с ее душой в едином акте творения, более важном, чем зачатие.

Конни окончательно решила, что они никогда не расстанутся. Осталось только найти средства и способы, как устроить их жизнь.

— Ты ненавидишь Берту Куттс? — спросила она.

— Пожалуйста, не говори мне о ней.

— Буду говорить. Потому что когда-то ты любил ее. И был с ней близок так же, как со мной. Поэтому ты должен мне все рассказать. Ведь это ужасно — быть в такой близости, а потом возненавидеть. Как это может быть?

— Не знаю. Она все время вела со мной войну, всегда хотела подчинить своей воле, гнусной женской воле; отстаивала свою женскую свободу, которая приводит в конце концов к чудовищной разнузданности. Она дразнила меня своей свободой, как дразнят быка красной тряпкой.

— Но она по сей день привязана к тебе. Может, она все еще тебя любит.

— Что ты! Она помешалась от ненависти ко мне. Не хочет разводиться, чтобы превратить мою жизнь в ад.

— Но ведь когда-то она любила тебя?

— Никогда! Может, в какие-то минуты ее тянуло ко мне. Но я думаю, что даже это свое чувство она ненавидела. Какой-то миг любила и тут же затаптывала любовь. Вот тогда и начинался кошмар. Ей доставляло особое наслаждение измываться надо мной. И ничто не могло изменить ее. Почти с самого начала ее чувства ко мне были с отрицательным знаком.

— Может, она чувствовала, что ты ее не любишь по-настоящему, и хотела заставить тебя любить?

— Но способ она выбрала для этого чудовищный.

— Но ты ведь действительно ее не любил. И этим причинял ей боль.

— Как я мог ее любить? Я пытался. Но она всегда посылала меня в нокдаун. Давай не будем говорить об этом. Это рок. И она обреченная женщина. Если бы можно было, я бы пристрелил ее в тот раз, как фазана: это бешеная собака в образе женщины. Если бы можно было пристрелить ее и покончить разом с этой мукой! Подобные действия должны разрешаться законом. Когда женщина не знает удержу своим прихотям, она способна на все. Она становится опасна. И тогда выбора нет: кто-то должен пристрелить ее.

— А если мужчина не знает удержу своим прихотям, его тоже надо пристрелить?

— Да, конечно! Но я должен избавиться от нее. Иначе она снова объявится и доконает меня. Что я хотел сказать — мне надо получить развод, если это возможно. Так что мы должны быть предельно осторожны. Нигде не показываться вместе. Если она нас выследит, я за себя не ручаюсь.

Конни задумалась.

— Значит, нам пока нельзя быть вместе? — спросила она.

— По крайней мере полгода, а может, и больше. Я думаю, что развод закончится в сентябре. Значит, до марта придется соблюдать предельную осторожность.

— А маленький родится в феврале.

— Провалились бы они в тартарары, все эти клиффорды и берты.

— Ты не очень-то к ним милостив.

— Милостив? К ним? Да предание смерти таких, как они, — акт величайшего гуманизма. Ведь их жизнь на самом деле — профанация жизни. Душа в такой оболочке испытывает адовы мучения. Смерть для нее — избавительница. Я просто должен получить разрешение пристрелить обоих.

— Но ты бы не смог их пристрелить.

— Смог бы. И пристрелил бы с меньшим угрызением совести, чем куницу. Куница красива, и не так много их осталось. А этим имя — легион. На них у меня рука не дрогнет.

— Слава Богу, что ты не можешь решиться на беззаконие.

— Да, не могу, к сожалению.

Конни было о чем подумать. Ясно, что Меллорс хочет бесповоротно избавиться от Берты. И он, конечно, прав: поведение Берты чудовищно. Значит, ей придется жить одной всю зиму до весны. Может, ей удастся за это время развестись с Клиффордом. Но как? На суде обязательно всплывет имя Меллорса. И это поставит крест на разводе. Какая тоска! Неужели нельзя убежать куда-нибудь на край земли, чтобы освободиться от ненавистных уз?

Нельзя. В наши дни любой край земли в пяти минутах от Чаринг-кросс. Радио уничтожило расстояния. Царьки Дагомеи и ламы Тибета слушают передачи из Лондона и Нью-Йорка.

Терпение! Терпение! Мир — огромный, сложный и злокозненный механизм, и, чтобы избежать его сетей, надо вести себя хитро.

Конни решила открыться отцу.

— Понимаешь, — начала она, — он был лесничим у Клиффорда. Но до этого служил в армии офицером в Индии. А потом, как полковник К.Е.Флоренс, решил воевать в одиночку.

Сэр Малькольм, однако, не разделял ее симпатии к беспокойному мистицизму знаменитого полковника. Он предвидел унизительную для себя шумиху; его рыцарскому достоинству более всего претила гордыня самоуничижения.

— Кто он по рождению, этот твой лесничий? — раздраженно спросил он.