Соблазнитель - Збигнев Ненацкий

Иорг продолжал:

– Довольно интересной бывает речь шизофреников. У больных шизофренией людей формы речи бывают самые удивительные. Есть и такие, язык которых не вступает в противоречие с правилами нормативного языка, он отличается лишь содержанием сказанного, выражающего параноидальный либо магический тип мышления. Существуют больные, которые создают свой собственный язык, пародирующий языковой материал, полученный в результате своего индивидуального развития. Самым частым типом деформации в диссоциированных текстах являются словесные неоморфизмы, криптологизмы, неоглоссы. Примером первого типа может служить все творчество Стриндберга, а особенно его автобиографические произведения, среди них «Инферно», являющееся просто прямой записью психопатических переживаний. Согласно эстетике Морьера стиль Стриндберга является параноидальным, в нем появляется патологическое усиление индивидуального, символического восприятия представлений. Зато в качестве примера второго типа языка шизофреников можно рассматривать произведения Сведенборга. Для него каждая гласная и согласная имели символическое значение. Также и Жерар де Нерваль, который всю жизнь страдал от рассеянного психоза, является творцом диссоциированного языка: он дал начало таким литературным направлениям, как дадаизм и сюрреализм. Конечно, это не значит, что дадаисты или сюрреалисты были безумцами. Они просто сознательно приняли стиль гебефренической[64] и шизофренической речи, чтобы развлечь читателей.

А творчество Джойса? Его язык полон причудливой символики, галлюцинаторных сцен, далеких ассоциаций, течением мысли напоминающих сны и видения у больных шизофренией. У него часто встречаются неологизмы, словесная смесь из далеких по смыслу понятий или слов, взятых из разных языков, особенно в «Finnegane Wake»[65].

Известно, что дочь Джойса болела шизофренией и, как пишет сам Джойс, она говорила на странном, непонятном для окружающих языке. Но, по его словам, он прекрасно ее понимал. И психопатический мир переживаний его дочери вдохновил Джойса написать «Finnegane Wake», над которым критики ломают себе сейчас головы. И смогут это делать до скончания мира, расшифровывая криптологизмы и неоглоссы, находя в них постоянно новый подспудный и тайный смысл. Ибо когда больной шизофренией простолюдин, стремясь отогнать от себя мучающих его дьяволов, кричит на своем шизофреническом языке какие-то непонятные слова, – никто на него не обращает внимания. Зато если на подобном языке начинает говорить великий художник, каждый готов себя увековечить комментарием к его словам либо кодом к его удивительному языку. Ну, если бы только этим все и ограничивалось. Нам пытаются внушить, что язык больных более точен, совершенен по сравнению с языком нормальных людей. Быть шизофреником, иметь его удивительное видение мира, пользоваться его диссоциированным языком стало заветной мечтой некоторых художников. Нас радует это явление, дамы и господа. Со всего мира великие авторы прибывают к нам, чтобы искать своих героев. Очень хорошо, что так называемый нормальный человек отошел на второй план и что его забыли. Итак, дамы и господа, я подвожу итоги: существуют два литературных направления – изображение психически больного человека в столкновении с нормальным обществом и второе направление: столкновение нормального человека с ненормальным обществом или с ненормальной ситуацией. Первое направление стало в настоящее время доминирующим, и его с успехом разрабатывают литераторы. Достаточно вывести психически больного человека на улицу современного города, в контору, на фабрику, в салон, на пляж, как сразу же появится множество более или менее драматических и забавных ситуаций. Разработка второго направления кажется несколько более трудной, поэтому писатели так охотно обращаются к годам оккупации, к жизни в концлагерях, к годам фашизма. Гитлеровская Германия была параноидальной, ненормальной, положение в лагере было похоже на кошмарный сон шизофреника. И вот туда вводят нормального человека: он страдает, любит. Столкновение его нормальности с этим кошмарным миром также дает прекрасный художественный эффект.

Труднее всего показать нормального человека в нормальном обществе. Художник в таком случае должен создавать ситуации крайние, необыкновенные, чем и достигает драматизма. Однако такого рода творчеством могут заниматься лишь очень образованные писатели, имеющие самые полные знания о человеке и о мире. Вот кто-то кого-то переехал на шоссе. Вот рядом с нами, в соседней квартире, убили человека. Вот где-то произошел пожар. Вот чей-то ребенок попал под машину. Вот умирает близкий нам человек. Вот ты узнала об измене собственного мужа. Вот твой сын оказывается вором. Вот перед тобой стоит выбор – либо смириться с явным произволом, либо бороться за справедливость. Сотни неожиданных, необыкновенных ситуаций. Не важно, как поступит больной человек, когда на шоссе задавит прохожего; важно, как будет себя вести так называемый нормальный человек.

– Дамы и господа, – продолжал Иорг. – Много лет назад литература выполняла различные функции. Он учила порядочной жизни, как рожать и воспитывать детей, географии и медицине, знанию трав, образу жизни и мышления, борьбе с колдуньями и общению с духами. Литература бывала также концепцией судьбы и исследованием человека, историей величия и падения личности, а также общественных групп и классов. Сегодня от нее уже ничего не требуют. Ей не надо воспитывать – дидактизм, отвергнутый и высмеянный, перешел на второй план литературы, в книги для детей и юношества. Ей не надо никого учить – для этого существуют научно-популярные книги. Ей не надо ни за что бороться, указывать истины, потому что истины относительны или диалектически меняются. Ей не надо развлекать, для этого выпускается так называемая «легкая» литература. Художественная литература напоминает мешок, в который можно все бросить и все вынуть без всякой последовательности и ответственности. Современный роман не обязан иметь ни конструкции, ни фабулы, не должен рассказывать о конкретном человеке или конкретном мире, он может существовать без героя или с героем, который сначала может появиться как мужчина, чтобы через какое-то время стать женщиной. Роман может быть монологом или диалогом, может быть фрагментом выдуманного мира. Он вообще не обязан чем-то быть, в крайнем случае просто набором слов. Может быть собой, но и своим отрицанием, собственным «эго» и собственным «анти». Поэтому люди отворачиваются от художественной литературы и обращаются к литературе факта, которая представляет хоть какую-то концепцию человека и его судьбы. Они читают дневники и мемуары реально существующих людей, жадно слушают их излияния. Им нужна какая-то индивидуальная или коллективная истина, они хотят извлечь пользу из чужой жизни.