Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Закричал ищущий материнскую грудь малыш.

— Армения не умрет, сыны мои!.. Возьмите ребенка…

Каждый из солдат положил букетик цветов на могилу. И с берегов реки Цахкаовит еще долго провожал их цветочный холмик.

На перешейке загремели орудия.

— За Мать-Армению!.. Вперед!..

В тот день Срке Авагяна тяжело ранило, и вместе с другими он был переправлен на другой берег Аракса — в Россию.

Ваан Чобанян зашел к врачу:

— Выживет?!

— Сердце у него слабое, измученное, а рана потребует слишком долгого лечения. Надежды мало. Был бы стационар, может, и отсрочили бы смерть, но…

Врач безнадежно развел руками. Авагян не слышал прихода командира. Он переживал свою жизнь заново.

Командир сел у него в ногах.

— Здравствуй, Сергей…

Политрук не шевельнулся, но глаза его открылись и печально глянули на Ваана.

— Знал, что придешь…

Авагян услышал собственный голос и удивился. Сестра подложила ему под голову еще одну подушку.

— Скажи, Ваан, что с ротой, жива?

— Жива, политрук. Есть название, а личный состав остался в братских могилах. Двадцать четыре человека теперь нас.

— Двадцать четыре… — глухим голосом повторил Авагян. — Да, наша рота была приговорена судьбой. И не только к смерти, но и к бессмертию.

— Но к бессмертию не приговаривают, политрук, бессмертие завоевывают, его удостаиваются…

— Ваан, дорогой, нам с самого начала был уготован плен. Мы присягали рейху. Но сумели ценою смерти вырвать, спасти от позора наше доброе имя…

— Оптимист ты, Сергей!

— Ладно, сколько бойцов у нас было в самом начале?

— Двести сорок восемь. — Командир склонил голову.

— А сколько на счету убитых гитлеровцев?

— Около двух тысяч.

— И ты еще печалишься?! Прикинь, во сколько обошелся врагу каждый?

— Один к восьми…

Политрук устал. Он уже не в силах был держать голову, но глаза излучали необычную теплоту.

— Рота, — Авагян явно прилагал усилие, чтобы выразить свою мысль Ваану, — перестает быть нашим современником и становится историей и тем самым современником грядущих поколений. Так, лейтенант.

Авагян дышал тяжело, с хрипом.

— А теперь уйди, уходи, прошу тебя… Дай мне умереть…

Чобанян наклонился к товарищу, поцеловал его в лоб и вышел из палатки.

«Вот и с Сергеем простился…» — подумал он с горечью.

11

Поредевшая рота прижата к скале.

Надо принимать бой. Другого выхода нет. Двадцать четыре бойца заняли позицию посреди камней и колючек, кустов и низкорослых деревьев.

Немцы не стали тянуть. Первая рота эсэсовского батальона поднялась и рывком бросилась вперед. И тут же отпрянула: меткий огонь срезал первую цепь. Вторая, накатив волной, накрыла упавших.

Оторвались от атакующей цепи овчарки и прыжками понеслись к партизанским позициям. Плотный огонь повернул этот озверелый клубок обратно и бросил его под ноги хозяев. Немцы побежали.

Ваан наблюдал в бинокль за ватагой взбесившихся зверей. Одна из собак прыгнула на спину эсэсовца, оседлала его и вонзила клыки в шею. Пробежав двадцать-тридцать шагов, солдат раскинул руки и упал. Ненасытная в своем безумии овчарка все еще продолжала грызть его шею.

Другой обернулся в страхе, очередью уложил громадного пса, но еще один налетел на него и вцепился в ствол автомата. Упал, расстрелянный в упор, но автомата так и не выпустил. Собака насмерть прижала немца к земле.

Дорого обошлась врагу эта атака.

— Не давайте им опомниться! — приказал Ваан. — Стреляйте!..

Противник отступил на исходные позиции и затаился. Валя подползла к командиру.

— Мне страшно, Ваан, — ее душили слезы.

— Чего ты боишься, Валя?

— Смерти. Отсюда нам не выбраться.

Ваан знал это, но одарил Валю уверенным и приветливым взглядом. Непоколебимая вера светилась в его глазах, и она поверила им. Она всегда уповала на их силу.

— Взгляни на меня хорошенько, Ваан!.. Я не одна…

Ваан с неподдельным удивлением заглянул в ее ставшие бархатными глаза. Отрешенно от страсти в них жило священное тепло.

— Я буду матерью, Ваан.

У него потеплело вдруг на душе и тут же остыло.

— Я рад! — припал к ней взглядом командир. — Родная…

Но он знал, что на этот раз рота прольет всю свою кровь. Знал, что погибнут и он, и Валя, и ее материнство, и его отцовство. Знал…

— Товарищ лейтенант! Немцы готовят новую атаку, — услышал он голос связного.

— Подпускайте ближе, бейте залпом и только по моей команде! — крикнул он.

Каменистые берега речушки почернели от ползущих эсэсовцев. Рявкнули команды офицеров. Враг поднялся и пошел. Не спеша, устрашающе, спесиво.

«Они идут победить. Гитлер превратил их в дьяволов».

В сумерках под касками еще различимы были их лица, и даже — как отводились затворы на автоматах. Потом немцы сорвались и побежали вперед. Еще пятьдесят метров — и черная лавина накроет партизан.

— Огонь!

— Огонь! — пронеслось по цепи. Грянул залп. За ним — еще.

Черная волна отхлынула и накатила снова. Ударил еще один залп.

Смялась атака, застыла на месте, сгрудилась и снова закипела.

— Убит пулеметчик! — взвился крик.

Ваан вцепился в ушки пулемета. В прицельную рамку он видел черные мишени, которые шли, натыкались на невидимую стену из пуль и валились на землю. Но вот один фашист вырвался вперед. Пули настигли его на самом старте, он кубарем полетел на камни, яростно царапая их.

Ваан не выдержал, выстрелил еще раз.

Офицера сразил короткой очередью, тот упал на колени, снял очки, снова надел их. В его расширенных зрачках застыло недоумение, словно он хотел получше разглядеть ту невидимую силу, которая зовется смертью и которой, помимо воли, подчиняется и он сам.

Враг вжался в землю и стал отползать.

— Огонь вести только прицельный! — скомандовал Ваан. — Беречь патроны…

Минас, упершись в ствол дерева, по одному щелкал зазевавшихся эсэсовцев.

— Этого в память о моем Варужане, — отводил он затвор.

— Этого за дорогую жизнь Марины…

— Этого за разоренный очаг Завена…

— Этот, он искупит грехи моего лейтенанта Вигена…

— Этого дарю политруку…

— Этого за брата моего, поэта…

— Этого…

— Этого…

Ваан слышал голос Минаса. Минас будто клятву давал. Он рассчитывался с врагом за убитых товарищей, как бы листая нетронутый список роты.

Сжалось сердце Ваана. Эх, были б они здесь… Но их нет. Оставшаяся от роты горстка бойцов загнана в ущелье, прижата к скале.

— Этого… — Минас секунду помедлил.

И вдруг глаза его округлились. Двумя руками вцепился он в ворот рубахи и рванул ее — сверху вниз: на груди слева чернела капля крови. Минас окинул последним взором убегающую из-под ног землю.

Бой продолжался. Обе стороны, окопавшись, вели перестрелку. Начальнику штаба полка «Бранденбург» было поручено лично руководить уничтожением «немцеподобного» противника. Стоя на наблюдательном пункте, он в раздражении комкал ремешок бинокля и покрикивал, часто без нужды, на командиров батальонов и рот. Наконец этот долговязый не выдержал и обратился к командиру батальона:

— Свяжитесь с начальником артиллерии, скажите ему от моего имени, чтобы спешно прислал на подмогу артиллерийскую и минометную батареи.

Батальонный примостился у телефона.

— Бог мой! Гибнут от собак и гибнут как собаки, что за хаос — «Бранденбург»!.. Гром и молния!.. Кроме как с француженками, они больше ни с кем совладать не в силах.

Уже в который раз поднимались в атаку немецкие цепи. На этот раз батальон в полном составе пошел в атаку. Вел их сам командир. Овраг перешли беспрепятственно. Но стоило им показаться на гребне, как прицельный огонь прижал правое крыло этой зловещей птицы к земле, скатил обратно в овраг. И уже никакая сила не могла заставить эсэсовцев покинуть надежное убежище.

— Гром и молния! — рвал и метал начальник штаба. — Они опять побежали! Трусы! Мерзавцы!.. А оберштурмфюрер, наверно, колыбельную им напевает в овраге… Негодяи!..

Ваан не спускал глаз с немцев. Разлившись бурным потоком, не останавливаясь, они с новой яростью ринулись на партизан. Он огляделся: горькая улыбка изломала его красивое лицо. Десять оставшихся в живых армянских бойцов, послушные его зову, невозмутимые и готовые к любым неожиданностям, наблюдали за приближением врага.

— Последний бой, ребята. За Родину!

Он воспрял от звуков собственного голоса. Залег за пулеметом, поправил прицел. Отныне он перестал принадлежать себе. Знал, что быть ему или не быть, жизнь и смерть разделены длительностью мгновенья. Жизнь представлялась ему уже знакомой, законченной дорогой, которая от далекой хижины Антарасара бесчисленными зигзагами, подъемами и спусками тянулась сюда — к скалистым уступам Карпат. «Эх, Ваан! Пожил, повоевал, и вот уже большая точка. Точка! Да!.. Но на этом все не кончается. У человека есть еще одна жизнь — в памяти людей. Значит, многоточие…»