Доктор Есениус - Людо Зубек

Кеплер сощурил близорукие глаза, как будто бы смотрел на чересчур яркий свет, и сказал добродушно:

— Меня не занимают государственные дела, в политику я не вмешиваюсь.

Тогда заговорил Залужанский:

— Я думаю, что мы зашли слишком далеко. Я согласен с доктором Есениусом: надо подождать, как будут развиваться события, а потом посмотреть, какое решение примут дефензоры. Они обязаны защищать веру. А нам надлежит печься о процветании академии. Что мы можем предложить дефензорам для того, чтобы академия очнулась от своего сонного состояния?

— Вы уже долгие годы не являетесь членом профессорского совета, доктор, вам легко советовать… другим. Я не знаю, подавали бы вы столь рискованные советы, если бы сами должны были исполнять их! — Бахачек, который высказал этот упрек, покраснел, ибо и он относился к противникам предложений Залужанского.

— Не знаю, правильно ли осуждать и отвергать мой план только потому, что он новый или, как вы говорите, рискованный. Но все, что я предлагал, в других академиях давно уже не считается новым. Не понимаю, почему профессорам не выбрать себе один или два предмета и преподавать их по определенной системе.

— Это ограничение академических свобод, — хмуро ответил Бахачек, взглянув на своих коллег и на Есениуса, чтобы убедиться, можно ли рассчитывать на их поддержку. — Разве хорошо, если профессор, декан или даже ректор не сможет сам выбрать себе предмет? Что делать, если мне велят читать, скажем, медицину?.. Что скажете, Есениус?

Есениус не мог уклониться от ответа на такой прямой вопрос. Он не согласился с Бахачеком, ему по душе были предложения Залужанского, но не хотелось сердить ректора.

Поэтому он ответил примирительно:

— Доктор не то хотел сказать. Вам никто не может приказать преподавать медицину, если вы этим никогда не занимались.

— Понятно, — подтвердил Залужанский. — Каждый профессор выберет себе предмет, который ближе ему, которым он лучше всего владеет, и этот предмет станет его специальностью.

— И он будет твердить до самой смерти одно и то же? — быстро спросил Бахачек и упрямо вскинул голову.

— Нет, это не так, — мирно ответил Залужанский. — С каждым годом преподавание будет улучшаться. Имей каждый профессор постоянный предмет, он бы мог совершенствоваться в своей области, что, впрочем, совсем не во вред академии.

— Я полагаю, доктор, вы не думаете, что теперешние профессора недостаточно подготовлены? — сдержанно спросил Кампанус.

— Это мне бы и в голову не пришло, — быстро рассеял их подозрения Залужанский, уже жалея, что начал этот разговор.

Ведь ему полагалось быть вежливым и гостеприимным, но он был ученым, требовательным к себе и другим и неуступчив, как человек, убежденный в своей правоте.

Кеплер, который до сих пор не участвовал в этом споре, почел необходимым высказаться, на чьей он стороне.

— Мы все знаем вашу магнифиценцию, — обратился он к Бахачеку, — как ученого чрезвычайно талантливого. Это же относится и к остальным профессорам. Но я не считаю правильным, если в начале каждого года профессора решают, кто из них и что будет преподавать. Может случиться, что Аристотеля захотят преподавать все, а Гомера или Цицерона преподавать будет некому. Или так: профессору, который является блестящим специалистом по древнееврейскому языку и единственным специалистом по этому предмету в академии, надоест преподавать свой предмет и он пожелает заняться чем-нибудь другим, в чем он слаб. Не прогневайтесь, магнифиценция, но это неправильно.

Слова Кеплера подействовали на всех своей спокойной серьезностью.

— Вы преувеличиваете наши недоразумения, — ответил с неудовольствием Бахачек, запал которого значительно утратил свою силу.

Пани Залужанская хотела прекратить этот спор:

— Я думала, вы собрались в дружеском кругу отметить конец масленицы. А вы начали спорить. Все мужчины таковы!

Ее слова подействовали, как холодный душ.

Бахачек постарался загладить неприятное впечатление удвоенной сердечностью.

Но очень медленно рассеивалось напряжение, которым так неприятно ознаменовалось начало вечера, и, только когда профессора принялись по очереди рассказывать разные забавные истории, в комнате зазвучал смех.

Внезапно после полуночи невдалеке забили колокола. Вместо торжественного «бам-бам» зловеще раздавалось «бим-бим-бим», — звонили в один колокол.

— Что это? — удивленно спросил Кеплер.

Залужанский послушал, а потом озабоченно ответил:

— У панны Марии на Тыне бьют тревогу.

Все вскочили.

Сомнений не было: на колокольне Тынского храма действительно били тревогу.

— Что происходит?

— Видно, где-то горит, — предположил Бахачек. — Надо бы выйти посмотреть…

Все торопливо надели шубы и вышли.

После тынских колоколов забили тревогу в костеле Святого Гавла — теперь звон раздавался над их головой и казался еще более зловещим.

Но огня не было видно. Мимо них по Железной улице бежали к Староместскому рынку люди.

— Что случилось? Куда вы бежите? — спросил у первого попавшегося Бахачек.

— А вы не знаете? Пассауская армия вторглась в город! На Малой Стране идут бои!

Прохожий даже не остановился. Последние слова он прокричал уже издалека.

И они бросились бежать по ночным улицам в том же направлении, к Староместскому рынку.

Там царили шум и тревога. Перед ратушей собрались стражники и наемные жолнеры. Кое-кто осматривал мушкеты, другие выкатывали со двора ратгауза пушки. Офицер нетерпеливо погонял людей. Когда наемники кое-как подготовились, они быстрым шагом направились по Капровой улице, мимо Еврейского города, к Влтаве. С Малой Страны слышались выстрелы.

Профессора стояли в конце Железной улицы, глядя на необычное волнение. Как рой светлячков, сновали по рынку люди с горящими факелами. К тоскливому звону колоколов примешивались громкие приказы, грохот пушек, которые везли по булыжной мостовой.

В раздумье смотрели профессора друг на друга, и ни одному не хотелось высказать мысль, которую все считали наиболее разумной: воротиться домой.

И тут они увидели человека, который сломя голову бежал в обратном направлении. Его немедленно обступили, спрашивая, что нового на Влтаве и на другом берегу.

— На Малой Стране светопреставление, — ответил беглец и перекрестился. — Чужеземцев тьма-тьмущая. На Итальянской площади кровь течет рекой…

— Они придут и сюда? — спросила испуганно пани Кеплерова, думая о детях, которые одни остались дома.

— Сюда нет, — ответил задыхающийся парень, ладонью вытирая вспотевшее лицо. — На Мостецкой башне спустили решетку, а Каменный мост и Карлову улицу перегородили цепями.

— Пойдем к Влтаве? — спросил Есениус, когда парень побежал дальше.

Слова Есениуса пришлись по душе Марии, да и другим.

— Я бы пошел, — решительно заявил Бенедикти, — но вы — другое дело. У вас жена, у профессора Кеплера семья, у доктора Залужанского дочь… Вы не должны подвергаться опасности. Мы не умеем обращаться с оружием и ничем не можем помочь защитникам города. А зрителями туда идти не годится. Вернемся домой.

Они воротились. Не только женщинам, но и кое-кому из мужчин было не по себе. Правда, не от страха, а от волнения. А возможно, и оттого, что февральский ночной воздух дышал морозом.

Всем было не до разговоров, всех беспокоил настойчивый вопрос: что дальше?

На другой день они узнали более подробно о ночной атаке.

Первый напор пассаусцев был настолько сильным, что шестидесяти всадникам удалось проникнуть через Каменный мост и Мостецкую башню в Старое Место. Но защитники не дремали. С Мостецкой башни быстро спустили решетку и направили жерла пушек на Малую Страну. Те шестьдесят всадников, что проникли в Старое Место, не смогли уже вернуться, а жители Праги приготовили им почетную встречу: открыли по ним стрельбу, забросали камнями и обливали из окон верхних этажей горячей смолой. Лишь немногим удалось уйти из города через Вышеград…

После бессонной ночи Есениус отправился, несмотря на просьбы и уговоры Марии, к Влтаве — он желал добраться до Града. Улицы Старого Места были огорожены цепями и заполнены вооруженными дозорами. Людей было относительно мало. По крайней мере, к Влтаве мало кто отваживался подойти из страха, как бы не попасть под шальную пулю.

— Куда вы идете, магистр? — кричали ему ополченцы.

— На другой берег, — ответил Есениус, пробираясь между вооруженными людьми к воротам, загороженным решеткой, за которой видны были пушки, направленные на Градчаны.

Ополченцы засмеялись.

— Вы идете сражаться с неприятелем? Без оружия? Чем же вы будете биться? Голыми руками или словом божьим?