Инга - Елена Блонди

Позже и совсем неожиданно линии помогли ему прыгать. Он сидел внизу, провожая глазами ныряльщиков, и видел, как они разрывают и мнут телами ту единственно верную, которую надо повторить в прыжке. Влез сам, походил, ощущая босыми подошвами линии камня. И, с замирающим сердцем, доверившись памяти глаз, оттолкнулся, мягко ушел вытянутым телом в воздух, нащупывая линию полета кончиками пальцев. Так и делал потом, всегда. И это всегда помогало.

Здесь, живя медленные жаркие дни рядом с большой Ликой, смотрел, как она протягивает полную руку, пробуя ложкой уху в котелке, как садится, сгибая спину и сутуля широкие плечи, обтянутые сборчатым вырезом полотняной блузки (купленной в болгарском магазине, как и все этнические вещички, специально для намечтанной робинзонады). Смотрел и вдруг с щекочущим холодом в животе увидел ее настоящую, вечную. Линии Лики. И рядом — линии рыжего Ивана, атлета с тяжело висящими руками и крупной головой льва. И пусть у Ивана одышка и живот нависает на ремешок серых ряднинных штанов, а у Лики мягко круглится под овалом лица еще один подбородок. Их линии никуда не ушли, и держат тела, покуда те живы.

Инга увидела. Значит, он сумел. И может быть, это так же хорошо, как смелые, безоглядно летящие краски уверенного в себе Каменева, которые Серега ревниво и грустно разглядывал, тоже прячась в кустах под скалами. Признавая нехотя — тот умеет. И его умение ярче, сильнее бросается в глаза.

Если бы Люда Какашка хоть раз показала мальчику Сереже, да что показала, увидела бы сама — тонкое и смелое перо Матисса, там, где женское лицо тремя точными плавными штрихами. Или выверенную женщину-линию Модильяни. Лукавые рисунки Пикассо, где звери — не отрывая руки. Или громыхающие линии-крики, линии-вопли скульптора Сидура… Тогда может быть, он знал о себе больше. Раньше. Но сложилось по-другому.

И теперь, лежа на старом топчане рядом со спящей девочкой, которая сегодня, стоя по колено в мятущейся праздничной воде, приоткрыла рот, переводя глаза с линий на него, того, кто сделал это, он — царил. Летел внутри, раскрывая добрые руки, охватывая ими огромный мир, оглядывал его царственными глазами, принимая в себя и одновременно вывертываясь, разбрасывая себя, частью, многими, бесконечными частицами этого мира, и смеялся. Кончики пальцев покалывало. Сила копилась в них, и он знал, она настоящая. И в темных глазах Инги увидел — важная, совершенно необходимая.

Осторожно повернулся, улыбаясь и морщась тому, как затекли бока, и она послушно, не просыпаясь, повернулась тоже, спиной к нему, нащупала его руку и устроила на своем животе, под грудью. Дышала мерно, и его пальцев касалась мягкая тяжесть. Поражаясь тому, как стремительно вырастают их общие привычки — он уже знал, как она положит его руку и как повернется маленькая ступня между его щиколоток, он закрыл глаза, уткнулся губами в теплую шею, чтоб еще раз поцеловать и чуть отодвинуться — не тревожить дыханием. Засыпая, вдруг понял — это тоже линия, линия их любви. Она такая же верная, как та, линия полета, что чертит в летнем воздухе его тело. Только эта — общая для двоих.

30

Вива быстро ходила из комнаты в кухню, застегивая пуговицу голубых джинсов, поправляя закатанные рукава белой рубашки. Глянула на часы, висящие на стене. И шаги стали быстрее. На ходу забирая в хвост густые длинные волосы, выскочила на веранду.

— Детка, ты сегодня в город поедешь?

Инга зевнула, медленно болтая ложечкой в чашке. Согнула ногу, упирая босую ступню в сиденье стула.

— Не знаю, ба. Не хочется.

— Думала, забежишь на базар. У нас кончается сахар. И кофе на донышке. Давай я тебе оставлю денег. Ох. Совсем опаздываю.

Инга проводила глазами стройную фигуру в легких джинсах.

— Ба. Ты у меня совсем как в кино. Француженка эта, вот — Катрин Денев.

— Ты моя льстица, — Вива быстро прошла за стулом, наклонилась, целуя темную макушку, — маленькая хитрая льстица-лисица. Каменеву что, звонить не станешь, понедельник ведь? А он приедет ли в августе?

— Не стану. Не знаю. Ага, я льстица. А ты — красавица.

Инга подняла чашку, отхлебнула, жмурясь. Кофе кончается. Значит, придется поехать в город. А может это и лучше, отпуска еще целая неделя, и совсем грустно, просто все жилы выматываются из нутра. Как-то надо дожить, сначала до работы в оранжерее. Потом до двадцать восьмого.

— Все. Побежала. Если Саныч…

— Рыбы принесет, я пожарю. Беги уже. Ба, а может мне завтра на работу? Заодно и забогатеем.

Открывая калитку, Вива засмеялась:

— Она еще и Золушка. Цены нет девке. Сиди пока, вечером решим.

Стало тихо. Инга пила кофе, глядела на пышный гибискус, что доблестно цвел, наплевав на устойчивую жару, такую — со звоном в недвижимом воздухе. Может, ну ее пока что — работу. Побыть в одиночестве, снова и снова перебирая в памяти те семь прекрасных дней. Таких разных. Они все у нее лежали с именами, прицепленными к номерам каждого дня. День первый — встреча и долгий счастливый путь через яркую, а после угасающую закатом степь. День второй — лежание на песке и как она сказала ему ночью «разденься», а он послушался, и после так пронзительно хорошо было знать, что его дрожащие губы на ее шее под волосами — это она сделала, для его счастья. День третий, день родника. И четвертый — великий день плоского камня, повернутого лицом в открытое море. И на нем две прекрасные фигуры — Ивана и Лики. Великий день большого Сережки, Сереги — повелителя линий. Вырос до самого неба, и было даже немного страшно прижиматься к нему ночью и целовать. Но ужасно гордо, будто она сама его сделала, почти родила и гордится — мой, и смотрите — какой он. Хотя, конечно, без всяких линий любила бы так же. Но с ними — гордо. Но и без них…

Она засмеялась и встала, потягиваясь. Запахнула короткий халатик, туго стягивая пояс. Ушла к плитке у стены, все равно покупать, гуляю, — вытряхнула в турку остатки коричневого порошка.

День пятый. День общих бесед. Они снова ушли к устью древней реки, но не стали торчать там весь день. Почему-то оба торопились обратно, хотя, конечно, что нужно — сделали.

Она вылила кофе в чашку и вернулась к столу, снова села, укладывая подбородок на согнутое колено.

Бывает ли такое счастье? Чтоб все вокруг такое, как надо. И ничто не накатывает внезапным громом, обрывая и комкая плавно идущее. У них — было.

Сахар сыпался в черную жидкость тонкой поблескивающей струйкой. Рука дрогнула, мелкие кристаллики просыпались мимо, на стол. Все говорят, за такое приходится платить. Это совершенно ужасно, думать, какой же тогда будет плата.

Он стоял в воде, бил молотком по зубилу, хмурил брови, пристально разглядывая работу. Снова бил. Инга сидела наверху, сбоку, свесив ноги и накрыв плечи старой рубашкой Ивана. Болтала и Сережа отвечал, смеясь. А после будто забыл о ней, работал молча. Она спросила одно, другое. Тихонько спрыгнула и медленно ушла под непрерывный стук. Выкупалась поодаль, голая, посматривая на коричневую фигуру в трусах и кепке, повернутой назад козырьком. Кинула на плечи рубаху, надела сандалии и печально пошла в степь, тоже сбивая набок козырек. Пусто смотрела на редкие высушенные солнцем травы, шла дальше и дальше. И вдруг поняла — удары уже не слышны. Повернулась. Он шел, торопясь, тащил в руке драную скатерть, взятую ими благоразумно, чтоб не нажалить раскаленным песком голых задниц. Стояла, неудержимо улыбаясь, и когда подошел, раскидывая по мягким зарослям толстой солончаковой травки их царское покрывало, села, а он сел рядом, сразу же распахивая на ней рубашку. Уложил, глядя сверху в счастливое лицо.

— Моя цаца быстрая. Убежала.

— Думала… мешаю…

— Думала она…

И снова было счастье, такое — почти невыносимое, потому вместе орали, надсаживая глотки, и она держала руку на его животе, чувствуя, как напрягаются мышцы, когда разевает рот:

— Инннга ты, Михайлова-а-а!

А потом, возвращаясь, остались с Иваном, сидели рядышком, а он — на перевернутом ведре. Слушали, как тонко звенят подвешенные на леске колокольчики с красными бантиками. Переговаривались, так, ни о чем. И она видела — Иван рад им. Счастлив, что вместе.

Вместе и ушли в лагерь. Там Инга с Ликой бросили мужиков чистить рыбу и отправились купаться, чтоб на закате. И тоже неторопливо переговариваясь, радовались, что берег хороший, нет комаров, даже лосьон так и лежит в сумке, не пригодился.

Пили вечерний чай, разговаривали все вместе. Смеялись, слушая математические байки Ивана, которые Лика, останавливая мужа и поднимая палец, растолковывала дополнительно. А потом слушали ее — Ингу. О травах, что принесла, и они с Ликой раскинули их в тени навеса — сушиться. Лика послушно корябала в блокноте, как зимой заваривать, и сколько.

Инга думала, расскажет ли Серый о камне с портретом, но он молчал, и она тоже не стала говорить. Подумала — он хочет им сюрприз. Наверное, дождется сына Вадьку, чтоб отвез родителей на машине, а то идти им далеко, по жаре. Это уже без нее.