Баудолино - Умберто Эко

Они стали стучать громко, Фридрих никак не отзывался.

– Вечером он выглядел неважно, – говорил Баудолино. – Может, ночью с ним случился какой-то приступ? Предлагаю выломать дверь.

– Тише, тише, – осадил его Поэт. – Выбить дверь, ведущую в покои императора? Это почти святотатство!

– Пускай будет святотатство, – выпалил Баудолино. – Мне все это совсем не нравится.

Стали беспорядочно давить на дверь, крепкую и прочную и, видимо, с надежным запором.

– Ну-ка снова, теперь все вместе, по моему счету одновременно наддадим плечами, – распорядился Поэт, сознавая, что уж если император не просыпается когда в его спальне срывают дверь, значит, сон достаточно подозрительный. Дверь держалась. Поэт пошел отвязывать Зосиму, спавшего на цепи. Общество распределилось на две группы, чтобы бить одновременно в обе створки. На четвертом их налете дверь открылась.

На середине комнаты, на полу, бездыханный Фридрих, почти раздетый, лежал в том виде, в каком отходил ко сну. Откатившись от императора на несколько шагов, валялась пустая Братина. В устье очага дотлевали пережженные угли: ясно было, что очаг топился всю ночь, а к утру огонь догорел. Окно было закрыто. В спальне пахло горелыми дровами и чадом. Борон, давясь от кашля, подбежал к окну – скорей впустить свежий воздух.

Полагая, что кто-нибудь проник в комнату и еще нахо-дится в ней, Поэт с Вороном, выхватывая мечи, кинулись обыскивать закоулки, а Баудолино на коленях у тела Фрид-риха подымал его голову и легонько хлопал по щекам. Бой-ди вспомнил, что купил в Каллиполисе лекарство, сковырнул крышку кольца и, раздвинув губы императора, вливал зелье. Фридрих в чувство не приходил. Цвет лица оставался землистым. Рабби Соломон склонился над ним, попытался поднять ему веки, щупал лоб, щупал шею, считал пульс и в конце концов проговорил дрожа: – Этот человек мертв... Благословен Святой Творец, Он да будет милосерден к его душе!

– Христе Царю, я не верю, невозможно! – взвыл Баудолино. Однако даже и не будучи сведущ в медицине, он не мог не видеть, что священный и римский император Фридрих, хранитель пресвятой Братины, упование человечества, последний законный преемник Цезаря, Августа и святого Карла Великого, опочил. Тогда Баудолино заплакал, осыпал поцелуями бледное лицо, вскричал, что он его возлюбленный сын, чтоб тот проснулся, но тот не слышал, тогда Баудолино понял, что все на свете бесполезно.

Он поднялся, прокричал, чтоб друзья как следует осмотрели все, под кроватью, на кровати, искали подземные ходы, простукали как следует все стены, но было очевидно, что злоумышленников не только не было, но и до этого не бывало в том месте. Фридрих Краснобородый умер в комнате, герметически закупоренной изнутри и охраняемой извне самыми внимательными, самыми преданными сыновьями.

– Позвать Ардзруни, Ардзруни знаток медицины, – кричал Баудолино.

– Я тоже знаток медицины, – причитал Рабби Соломон, – поверь, твой отец мертв.

– Боже, о Боже мой, – убивался Баудолино, – мой отец мертв! Известите стражу, позовите его сына, и ищите его убийц!

– Одну минуточку, – сказал Поэт. – Отчего это вдруг убийц? Он был в закупоренной комнате. Он там умер. Видишь, у ног его на земле Братина, где находилось противоядие. Очевидно, что императору стало худо, он подумал, что отравился, и выпил зелье. В то же время, мы видим, он зажег очаг. Кто же еще мог зажечь очаг, если не император? Бывает, что некоторым людям становится худо, болит в груди, они покрываются ледяным потом, хотят согреться, стучат зубами и умирают через короткое время. Может быть, дым камина ухудшил его недомогание.

– Да что все-таки было в той Братине? – заорал вдруг Зосима, вращая глазами, налетел на Рабби Соломона и затряс его за грудки.

– Отойди, прохвост, – цыкнул на него Баудолино. – Видел же, что Гийот пил и с ним ничего не сделалось.

– Мало пил, мало пил, – не утихал Зосима, терзая Соломона. – От глотка не опьянеешь! Идиоты! Доверились еврею!

– Идиоты, что доверяемся такому гадостному греку, как ты. – Поэт дал Зосиме пинка и высвободил бедного Рабби, лязгавшего челюстями от страха.

Гийот тем временем поднял Братину и почтительно перенес ее в ковчег на верхней полке поставца.

– Ну так что же, – обратился Баудолино к Поэту, – значит, не убит? Умер сам по воле Божией?

– Самый простой вывод. Проще, чем думать, будто некое воздушное существо смогло просочиться сквозь дверь, которую мы строго охраняли.

– Тогда зовем сына и сторожей, – сказал Гийот.

– Нельзя, – ответил Поэт. – Друзья, тут на кону наша жизнь. Фридрих мертв; нам вполне ясно, что никто не мог зайти к нему в комнату; но для сына и других баронов это не вполне ясно. Они подумают на нас.

– Что за гнусная мысль! – отозвался плачущий Баудолино.

Поэт продолжил: – Баудолино, сын Фридриха тебя не любит, не любит нас и никогда не доверял нам. Мы охраняли, император умер, значит, мы отвечаем. Не успеем мы и слова сказать, как сын вздернет нас на первую осину, а не найдет осин в этом распроклятом ущелье, найдет крюк на стене. Знаешь, Баудолино, сыну императора эти разговоры о Братине всегда казались предлогом, чтобы затаскивать его отца туда, куда не следовало. Он нас прикончит, единым махом избавится от всех обуз. А уж бароны... Услышат, что императора Фридриха убили... чем искать виноватых меж собой, с риском кровопролития, куда как удобнее иметь козлов отпущения в нашем лице. Кто станет верить такому, как ты, выскочке, уж извини за откровенность? Или такому, как я, пьянице? Или еврею? Или раскольнику? Трем перехожим клирикам? Кто станет верить Бойди, который из Александрии, а следовательно, имел веские причины точить зуб на императора? Мы уже умерли, Баудолино, не меньше нежели твой приемный отец.

– И значит... – не понимал Баудолино.

– И значит, единственное решение – устроить, чтобы все подумали, что Фридрих умер не здесь, не там, где мы были приставлены охранять его.

– Но как?

– Он ведь предупреждал, что намерен пойти купаться? Оденем его, закутаем в плащ. И спустим на задний двор, где никого, полагаю, не встретим, и где поставлены с вечера кони. Привяжем к седлу, довезем до реки, и воды пусть сделают свое дело. Достойная смерть для этого правителя, что и в преклонных годах всегда желал кинуть вызов буйным силам природы. Сын решит, следовать ли ему на Иерусалим или поворачивать к дому. А мы сможем сказать, что решили держать путь в Индию, дабы выполнить последнее желание Фридриха. Сын, конечно, не верит в эту Братину. Мы возьмем ее, мы докончим то деяние, что задумывалось императором.

– Но придется утопить его, – пролепетал Баудолино, потерянно озираясь.

– Но ведь он уже умер? Умер. Всем нам жаль, но император умер. Мы же не топим человека, который жив? Он умер, и да примет Господь его в лик святых. Мы всего-то и скажем что он утонул в реке, на открытом месте, а не в комнате, которую мы обязаны были охранять. Это ложь? Не такая уж сильная. Ну какая разница, умер он в комнате или на улице? Разве мы его убили? Все мы знаем, что не убивали. Коли так, умертвим же его в таком месте, где даже самые дурно расположенные к нам люди нас не смогут оклеветать. Баудолино, единственный наш путь – этот, другого не дано, спасаешь ли ты свою шкуру или же хочешь добраться до Пресвитера Иоанна и совершить перед ним наивысшее восславление Фридриха.

Поэт, при всей его омерзительной для Баудолино холодности, был, разумеется, прав, и все согласились с ним. Императора одели, отнесли на задний двор, привязали на седло, примостив за спину шест, в точности как Поэту уже пришлось проделывать однажды с мертвыми Волхвоцаря-ми; таким образом Фридрих по виду плотно и крепко сидел на коне.

– К реке его везут только Абдул с Баудолино, – сказал Поэт, – поскольку многочисленная свита может привлечь внимание конвоя. Как бы сторожевым не вздумалось пристать к выезду. Мы останемся в комнате, присмотрим, чтобы не совали сюда нос Ардзруни и его холопы, и тем временем приберем. Вот еще что, я пойду на зубцы и поговорю с охраной, чтоб отвлечь их, а вы пока выезжайте наружу стены.

По всей видимости, один Поэт был в состоянии принимать решения. Стали делать, как он велел. Баудолино и Абдул выехали с заднего двора медленно, ведя между собой императорскую лошадь. Преодолев всю дорогу под стеной, спустились по подъездной тропе, ступень за ступенью, и после этого мелкой рысью достигли реки. Пикетчики с крепостных стен отдавали салют императору. Медленный путь, казалось, продлился целую вечность, но вот наконец они на самом берегу.

Заехали за рощицу. – Отсюда никому нас не видно, – сказал Баудолино. – теченье быстрое, и тело моментально унесет вода. Мы бросимся за ним верхами, будто спасать, но так как дно неровное, настигнуть императора не удастся. Тогда поскачем по берегу, крича на помощь... Теченье понесет его прямо на палаточный лагерь.