Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления - Линн Виола

Несмотря на недостаток информации о бандитизме того времени, представляется, что это явление приобрело угрожающий размах в Сибири, которая в ноябре 1929 г. уже была объявлена территорией, «неблагополучной по бандитизму». Еще до начала ноября была создана специальная комиссия по борьбе с бандитизмом{838}. В 1929 г. сообщалось о 456 бандах, действовавших на территории Сибири; в первые 9 месяцев 1930 г. в Западной Сибири насчитывалось уже 880 таких групп{839}. В этом регионе к концу 1930 г. было ликвидировано 537 бандформирований{840}. Несмотря на очевидное первенство Сибири, которая была средоточием бандитизма в стране, о появлении бандитов в первой половине 1930-х гг. сообщалось из Западной и Московской областей, из Астрахани, с Северного Кавказа и Дальнего Востока{841}.

В большинстве отчетов говорилось, что в основном подобные группы осуществляют кражи, которые чаще всего представляют собой организованные набеги на колхозы или государственные предприятия, иногда сопровождающиеся поджогами{842}. Такая реакция была предсказуемой и перекликалась с официальными донесениями из других времен и мест, где, как выразился один из исследователей, «власти неизменно принимали восстания за грабежи»{843}. По словам одного из российских историков, в 1929 г. жители села Иркутское Красноярского округа Сибири боялись ночью выходить на улицу, потому что в самом селе и за его пределами орудовали бандиты{844}. В том же году банда мародеров сожгла дотла деревню Михайловка Томского округа, убив в ходе набега председателя сельсовета{845}. На протяжении того же периода в Мало-Пещовском районе Томского округа действовала хорошо вооруженная группировка, члены которой днем скрывались в лесу, а ночью проникали в деревни, чтобы жечь и грабить. Сообщается, что члены группы устроили 60 пожаров, держали крестьян в страхе, запрещая им участвовать в собраниях, а также совершили два убийства{846}. В 1931 г. в эмигрантской газете «Вестник крестьянской России» приводилось высказывание секретаря парткома Терской области, который заявил, что большую часть членов бандформирований, которые орудовали в его районе, составляли дезертиры Красной армии и их родные. Он также полагал, что преступные группы несли ответственность за случаи убийства партработников и активистов{847}. Наконец, одна из самых известных и опасных преступных группировок под руководством Кочкина действовала в конце 1920-х гг. в Иркутской области. Банда Кочкина нападала на колхозы в Иркутском и Усольском районах и грабила их. Напуганные крестьяне дали главарю банды прозвище «черный царь»[86].

Не все советские наблюдатели сводили понятие «бандитизм» к грабежам и организованной преступности. Убийства и нападения на должностных лиц, стремление банд атаковать именно колхозы и государственные предприятия, а также параллельная интенсификация бандитизма и социалистических реформ — все это наводило на выводы иного характера. Это отчетливо проявилось в середине февраля 1930 г. в циркулярном письме краевого партийного комитета Северного Кавказа, в котором описывался процесс коллективизации в районах проживания этнических меньшинств. Письмо содержало предостережение властям: авторы призывали национальные обкомы остановить процесс «голого раскулачивания», которое не сопровождалось кампанией по коллективизации. В противном случае, говорили они, еще больше крестьян уйдут в леса и присоединятся к преступным бандам{848}. В июне 1929 г., подвергнув жесткой критике государственную налоговую политику и меры по принудительной заготовке зерна на Дону и в Нижнем Поволжье, советский писатель Михаил Шолохов гневно заявлял, что политические преступники появлялись из-за жестокости агентов советской власти в отношении крестьян. По словам Шолохова, в стране было достаточно много «взрывчатого материала», который могли легко использовать преступные элементы{849}. Российские историки Н.Я. Гущин и В.А. Ильиных также полагают, что политическую подоплеку сибирский бандитизм приобрел из-за государственной кампании по коллективизации{850}.

Двойственный характер преступной деятельности, криминальный и политический, типичен для бандитизма. Хобсбом писал об этом явлении как о «крайне примитивном способе выражения протеста»{851}. По его мнению, бандитские группировки действуют в ситуации крайней социальной нестабильности, когда сложившийся жизненный уклад оказывается под угрозой. В Советском Союзе эти группировки формировались из людей, отверженных обществом по социально-политическим причинам, — кулаков, крестьян, которых обвиняли в кулачестве, либо преступников. Бандитами становились в основном молодые люди, оказавшиеся маргиналами, после того как их отринула система, или, как в случае с беглыми крестьянами, те, кто был поставлен вне закона, не совершив никакого преступления. Уйдя в лес, эти молодые, лишенные прав крестьяне легко примыкали к криминальному миру Методы их партизанской деятельности происходили из сочетания тактики выживания и чувства мести. Бандитизм стал своего рода пережитком прошлого — архаичной формой протеста против нового порядка и его институтов, которые вытеснили из своих рядов молодежь, вставшую затем на преступный путь. Скудной информации об отношениях бандитов и местных жителей явно недостаточно, чтобы можно было строить предположения о том, позволительно ли говорить о традиционной роли Робин Гуда — эдакого героя-преступника — применительно к этим формированиям. Однако очевидно, что некоторые крестьяне втайне радовались новостям о подвигах банд, когда эти действия были направлены против советской власти, и находили утешение в сложении легенд о «черном царе» и других опасных для власти выходцах из деревни. Как бы то ни было, способность бандитских групп терроризировать огромные территории Сибири и другие регионы страны свидетельствовала о том, что крестьяне продолжали бороться с коллективизацией через формы массового сопротивления.

Заключение

«Мартовская лихорадка» — волна бунтов крестьян в 1929–1930 гг. была коллективным актом отчаяния и сопротивления. Открытый бунт совсем не присущ крестьянскому сопротивлению, однако если он все же происходит, то это говорит о необычайном накале накопившейся злобы. Чтобы крестьяне, как и любой подчиненный слой общества, решили прибегнуть к массовому насилию, требовались либо крайняя жестокость, либо полное попустительство со стороны властей. В годы коллективизации активное противостояние крестьян решениям правительства стало небольшим, но драматичным и значимым эпизодом в истории крестьянских протестов и политики времен сталинизма. В краткосрочной перспективе оно сыграло ключевую роль в процессе изменения политического курса центра, заставив правительство пойти на большие уступки в марте 1930 г., а также выдвинуть идею новой кампании — по выявлению «козлов отпущения» среди тех, кто нес ответственность за проведение коллективизации. Их обвиняли в «головокружении от успехов» и фанатизме{852}. В долгосрочной же перспективе восстания крестьян в Советской России, как и в других частях мира, лишь способствовали усилению процесса централизации и дальнейшему ужесточению репрессивных тенденций{853}. Они привели к возникновению культуры гражданской войны в эпоху первой пятилетки, способствуя дальнейшей милитаризации общества, укреплению сталинского барачного социализма, а также созданию атмосферы постоянной угрозы нападения врага. Деревня, как и страна в целом, может рассматриваться в качестве осажденного государства — огромной площадки для наращивания и обучения легионов солдат, лояльных к государственному аппарату репрессий.

Крестьянский бунт не только подавлялся вооруженными силами и затушевывался в своем политическом аспекте в 1930 г. В долгие десятилетия замалчивания и цензуры в СССР, высокомерия и господства тоталитарной модели в западной советологии эти события «выпали» из истории{854}. А это часть советского наследия, крестьянской истории, которая достойна внимания ученых и новых исследований за пределами материала, представленного в данной работе. Значение этой тематики обусловлено не только фактом мощного и повсеместного противостояния сталинскому государству, но и тем, что ее раскрытие проливает свет на крестьянскую культуру сопротивления. Протест того времени был элементом давней традиции крестьянского неподчинения, народной культуры протеста, которую знали и в которой жили и русские крестьяне, и все крестьяне вообще. Именно в этом смысле крестьянский бунт не следует рассматривать лишь как главу истории сопротивления. Он представляет собой фундаментальную часть истории крестьянства, в данном эпизоде воплотившуюся в гражданскую войну против советской власти, крестьянскую войну во всех ее проявлениях.