Овидий в изгнании - Роман Львович Шмараков

мире снова творится несправедливость или как ее внутри младенчик ножкой толкает, а изо рта ее, который закрыть она то ли пренебрегла, то ли не была в состоянии, тянется дым, густыми клубами и с вкусным запахом, как от мангалов с шашлыком в центральном парке. И все стоят, нюхая. А когда дым отнесло сквозняком, за ним тем же ходом голос пошел, и в отличие от предыдущего раза — человеческий. Низкий, из глубины и без участия артикуляции. «Когда я умру, — величаво сказала Азалия Сергеевна, как бы ни к кому особенно не обращаясь и с видимым равнодушием к сообщаемым ею вещам, — то помните, что старик говорил вам добро…» А дальше она сообщила много удивительного о себе, своих детях и жене, которой у нее не подозревалось. Она с пронзительной ясностью представила слушателям необходимость жить по заповедям правды, работая честно свою работу и не выдумывая всяких выдумок, а потом приподнялась и сделала такое движение, будто хотела ввинтиться в пол, но не сумела и просто рухнула комком на рабочем месте.

«Это Толстой», — сказал кто-то из коллег выбывшей из строя Азалии Сергеевны, когда молчание стало казаться неловким, а надо ли вызывать врача, и если надо, то какого, не было ясно.

«Где?» — не поняли его смятенные окружающие.

«Вот», — кивнул коллега подбородком на тело Азалии Сергеевны.

Тогда от него тоже отступили, а виновные задумались, успел ли его кто угостить пирогом, и если да, как далеко зашли мутации и каждый ли раз они идут одними путями.

«В смысле — то, что она говорила, это Толстой. Году, кажется, в девятьсот девятом записывали его на патефон. Было новое изобретение. Есть такая запись, тут в кабинете пластинка хранится. Вы „После бала“ не проходили еще?»

Никто не помнил.

«Ну, вот когда будете, — великодушно сказал коллега, — она вам ее поставит. То есть поставила бы, — уточнил он, посмотрев на манкируемое тело Азалии Сергеевны. — Она всегда ее ставила».

Тут все заметили, что эта фраза звучала как зачин гражданской панихиды, и всем стало неудобно перед телом. Меж тем оно промолвило еще несколько фраз, в нетолстовской тональности, в которых одни люди, коллекционировавшие по молодости лет пластинки из серии «Писатели у микрофона», узнали Бунина доэмигрантского периода, а другие, налегавшие больше на «Птиц России», услышали ту памятную руладу, после которой доброжелательный голос Дроздова отмечал: «Как прекрасна весной трель наперстянки в сосновом бору».

Тогда все присутствовавшие впервые смутно вспомнили, что все это время, с тех пор как сказочный пирог дал Азалии Сергевне всеведенье пророка, что-то досадно отвлекало их, мешая следить за мучительностью ее моральных исканий. Что это было, они выяснили очень скоро, когда одна из девочек, обычно раздиравшаяся между шекспировскими ролями в театральном кружке и неудержимой профессиональной склонностью к полноте, с визгом признала в мохнатом пятне, качавшемся на гардине в углу, излюбленную вахтерами собачку. Все ахнули и всплеснули руками — а собачка, будто ей этого было мало, решила отвести душу за долгие годы подросткового невнимания и за неудавшуюся карьеру натурщицы и модели. Какая-то муха, которой щедрые остатки еды, изготавливаемой на тупиковых путях профессиональной эволюции, давали сохранять зимой тепло и живость, инспектировала потолок в противоположном углу класса. Собачка заметила ее сверкнувшим глазом, растворила пасть и стрельнула малиновым языком через все полное дымом Азалии Сергевны аудиторное пространство. Реакция присутствующих на эту выходку могла удовлетворить самое ущемленное себялюбие. Язык молниеносно свернулся трубочкой, увлекая в небытие прилипшую муху, и довольная собачка, распахнув шерстистые бока, сделала широкий круг почета над подавленными головами учащихся и педсостава и вынеслась в форточку, затерявшись в ночи и метели.

После этого Новый год как-то утратил актуальность».

Тут старушка заметила, что наступила полночь, и прекратила дозволенные речи. «Пойдем, — сказала она, — таможня ждать не будет». Спотыкаясь о корни, они дошли до поста и постучались в дверь с геральдическим василиском. «Прошу, пожалуйста», — с легким подъемом отозвался им внутренний голос. Они вошли. Внутренний голос, исходивший из чиновника с проницательным темным взором и прокуренными ницшеанскими усами, сказал им: «Располагаться прошу. Что недозволенного с собой везете?» — «Ничего, вот те крест», — согласно отвечали они. «Как же-с, — возразил он, останавливая взор на Ясновиде, — а вот». — «Что такое?» — трепетно спросила старушка. «Прошу понять меня, мэм, — решительно сказал чиновник: — подростки с холодным оружием к ввозу категорически запрещены. И простых подростков не всякий раз пропускаем, только по рассмотрении, а с оружием, ятаганами всякими — это уж увольте. Я вдовец, у меня дети малые». — «Что же делать?» — беспомощно спросила она. Чиновник интимно поманил ее пальцем к своей конторке. «Что гонит вас отсюда? — слышал Ясновид его шепот. — Оставайтесь, здесь отменное общество, которого украшением вы станете, как жемчужина в перстне… Что вам в этом малом? у него, сразу видать, ужасные манеры и достоинств решительно никаких». — «Это суженый мой, — страдальчески говорила она, — жизни мне не будет без него». — «Ну, знаете ли, такого ослепления… простите мне откровенность, но вы, очевидно, умная женщина… и так не видеть перспектив… Как угодно, а вас вместе я не пропущу и шлагбаум вам не открою. В конце концов, я вдовец…». Они хором умолкли. «Позвольте нам подумать немного о перспективах», — слабо сказала она. «Сколько угодно, мэм», — поклонился он. «Пойдем, Ясновидушка, на воздухе постоим», — позвала она. Они вышли в коридор, под угрюмую электрическую лампочку. Глубоко вдохнув, как перед фигурным прыжком с трамплина, старушка ударилась об пол и обернулась молодой невысокой блондинкой в берете. Ясновид изумленно подал ей руку; взглянув на него лучезарными признательными глазами, она, тяжело опершись, поднялась с занюханного казенного полу и, ловко перехватив Ясновидову руку, перебросила через бедро и ударила об пол, в свою очередь, и его, с размаху превратившегося в белого шпица («шавку или косматку», по Далю). После чего, успокоив жалобно повизгивавшего шпица ласковыми словами, она вошла в комнату, а шпиц, хромая, бежал за ней.

«Скажите, — произнесла она, — а одиноких интересных женщин пропускают у вас через шлагбаум? С небольшими собачками?»

«Безусловно, мэм, — подтвердил чиновник. — Небольшие собачки, как необходимый вечерний аксессуар интересных женщин, всемерно приветствуются в нашей стране. Мы видим в них верный знак общественного прогресса. Вот здесь и здесь заполните, пожалуйста, и распишитесь».

Старушка села составлять опись родственникам, бывшим в плену и на оккупированных территориях. Воспоминания ее неодолимо охватили. Рука бежала по листу. Дойдя до фразы «И изнемогоша людье в граде гладом и предашася ратным», она подняла глаза и увидела, как чиновник бьет шпица мраморной пепельницей, а тот стискивает челюсти у него в паху. «Он не