Бардадым – король черной масти - Юрий Гончаров

– Похоже, в Гнилушках, – прислушавшись, сказал Гоша.

– Точно, – подтвердил милиционер, – в Гнилушках. Потопнет, шалава! – покачал он головой. – И когда только этому алкоголизьму конец придет?

– Кто бы это такой? – задумчиво произнес Леша. – Вроде бы инструмент знакомый… Стоп!

Он сам был гармонист и даже года три проучился в музыкальной школе. Отлично развитый слух позволял ему безошибочно на расстоянии по звуку определять, кто и на какой гармошке играет. И гармонистов он знал не только своих, садовских, но и во всех соседних селах.

– Не угадал – кто? – спросил Гоша.

– Алик-сапожник, – ответил Леша. – Его баян. У него верхнее ля бемоль западает, я сразу узнал… Но что он – играть, что ли, разучился? Ишь, плетет…

– Ты сейчас у него, у пьяного дурака, спроси: как, мол, твоя фамилия? – презрительно сказал милиционер. – Хрен он тебе ответит. Ишь куда, дуролом, затесался со своей деревяшкой!

Алик-сапожник был инвалид и такой запивоха, что о его пьяных похождениях легенды сочиняли. Однажды он, хмельной, приплелся на кладбище и улегся там среди могил. В другой раз его зимой подобрали в лесу – он спал в сугробе, подложив под голову свой баян, и, не наткнись на него какие-то проезжие мужики – так бы ему и замерзать, потому что дело было к ночи и подымалась пурга.

Словом, вышло так, что таинственная ночная гармошка в лесу, когда Леша определил, чья она, никого из сидящих на посту у перелаза не только не насторожила и не встревожила, но, наоборот, даже как-то всех примирила. Гоша потихоньку стал рассказывать еще что-то из Аликовых приключении, и все смеялись.

Авдохин тоже смеялся, слушая Гошины россказни, а потом и сам разговорился.

– Вот ты меня, Державин, поддел, – миролюбиво обратился он к милиционеру, – а сказать тебе, что я в войну повидал, так ты, брат, и сам поймешь – мало из вояк найдется, какие этакое бы повидали!

– А что ж вы такое видели? – с любопытством спросил Гоша.

– Да уж, парень, пришлось! – важно и многозначительно сказал Авдохин, покручивая головой, словно и сам удивляясь, на что только не нагляделись за войну его глаза.

– Ты про Ситкинскую мадонну знаешь? – некоторое время помолчав, прищурясь, задал вопрос Авдохин.

– Чего ж не знать, конечно, знаю, – не сморгнув глазом, ответил Гоша. – В «Огоньке» была, в «Работнице»… еще где-то…

– В «Огоньке», в «Работнице»! – смешно гундося, передразнил его Авдохин. – Это, брат, непродукция называется… А я ее самоё в натуре наблюдал. Вот, как, допустим, тебя такого-то. Руками щупал…

Тебя, камрад, в ту время либо вовсе не было, а если и был, так еще в пеленки марался. Только-только войну закончили. Победа… Эх, было! Мать твою! Ну, этого дела вам все равно нипочем не понять, так только, языком молотить…

Я, конечно, в тот момент в Германии находился. В составе войск первого Белорусского фронта. Да-а, братец ты мой… В городе Дрездене мы стояли. Слыхал про такой? А, в киножурнале видел? Скажи, пожалуйста! Взял, значит, билетик за гривенник – и вот тебе Дрезден… Ловко! А я, пока до этого чертова Дрездена добрался, не меньше пять пар сапог истрепал, три ранения получил, а пришел – тудыть твою мать! – где ж город Дрезден?! Ни кляпа ничего нету – кирпич битый, мусор, пыль – одна название, что город. И народу, немцев этих, нигде не видать нипочем: вылезет какой из-под земли не хуже мышонка, туда-сюда поглядит, да и опять – юрк под кирпичи. Вот те и Дрезден.

Да, братец ты мой… Всякое место свою отличку имеет, где что: в одном, допустим, пиво замечательное, другое – сапожным товаром славится, третье – еще там какая лихорадка, чума ее знает… Город Дрезден, ребяты, от этой от Ситкинской мадонны прогремел. Какая-то, слышим, такая в нем картина имеется, что на весь мир – одна, и цены ей нету. Ну, мы, конечно, посмеялись: картина! Мы этих картин по всей Европе – знаешь, сколько повидали? Многие тыщи! Сказать, и недурные попадались. Это еще в Польше, что ли, во дворце в одном стояли, там арбуз был на картине. Ну, сволочь, живой! У ребят у наших аж слюнки потекли, ей-богу…

А тут, стал быть, в этом в Дрездене, – мадонна.

Не раз, не два – вот так-то, не хуже, как сейчас, сойдемся, толкуем меж собой: что, мол, ребяты, за мадонна? Интересно б все ж таки поглядеть. Старшина у нас был Воробцов: «С ума, говорит, все посходили, мадонна какая-то! Отмадонилась, говорит, ваша мадонна. Видали – что от города осталось? Камушки.»

И вот в этот момент получаем мы задание от командования: душа из вас вон, в лепешку расшибитесь, а чтоб нашли – куда ее фрицы запрятали. Погрузили нас, стал быть, голубчиков, человек двадцать на машину и – айда мадонну искать. Лейтенант был с нами, молоденький такой. Он план раздобыл – у какого-то, что ли, немца, и на плане на этом крестиком обозначено, где искать.

Ну, едем. Проскочили через весь город, чешем по полю. А весна, благодать! Солнышко, жаворонки в небе – красотища! И вот, ребяты, приехали мы в лес. Так, плохонькой лесишко, весь наскрость светится, не заблудишься. В нем – ложок, камни наворочены, по всему видать – карьер был. Хатенка стоит. Пустая, конечно. По барахлу судить – вшивенькие немчишки жили, не самостоятельные, беднота. Но, заметь, как ни плох этот немец, может, жрать ему нечего, один бутер да вассер, – ну, хлеб с водой по-нашему, – а в хозяйстве – чисто, порядок: шкафчики там разные, коврики, кастрюлечки, цветочки бумажные, да… Опрятно живут, паразиты.

Ну, ладно. Стали мы шукать.

День шукаем, два шукаем – ни кляпа нету. Лейтенант наш – ну, прямо с лица сшел. Да что, брат ты мой, сойдешь! Приказ есть приказ, будь добр – выполняй. Мы, конечно, чуем: в земле гдей-то копать надо, ну так ведь весь лес не перекопаешь! Да…

Теперь слушайте. Однова так-то ночью позаснули все, лейтенант в город, в штаб уехал докладать как и что, – он каждый день ездил комбату докладать, – а мне, ну вот что хочешь – не спится да и на… Лежу на своей на плащ-палатке, ворочаюсь. И все мне, понимаешь, чудится – ктой-то в лесу на дудочке посвистывает. Да ладно так, знаешь, вроде бы вальсок какой… Чудное дело, думаю, полночь, лес, а ктой-то, не хуже вот как сейчас мы слыхали, – знай себе наяривает… Встал я это потихонечку, иду, соображаю – как бы, между прочим, в какую муру́ не вклепаться: мир-то мир, а кой-где еще шевелятся фрицы. И вот таким по́бытом подхожу, значит, к этой избенке. Подшел – и, вот тебе, – замолчала дудка. Ну, ладно, думаю, может, и верно – помстилось.

Вот улегся обратно, покурил. Только в дрему склонило – тудыть твою мать! – опять, слышу, играет! Что ж ты думашь – до трех разов этак-то…

Утром говорю лейтенанту: так и так, за избой копайте. «Откудова, мол, тебе это известно?» Да уж, говорю, откудова ни откудова, – копайте!

Ну, пошлин, осмотрели все как следовает. Легкое дело – копайте, когда там, как есть, один камень. Скала. Задумался лейтенант. «Да, говорит, вы, товарищ Авдохин, безусловно правы: эта именно скала и у меня была на подозрении.»

И вот дает он команду – рвать.

Ну, рванули. Кинулись мы это с лейтенантом в пролом – дым, пыль, ни шута не разобрать. «Осторожней! – шумит лейтенант. – Осторожней!» А я вперед ломлю, какое там – осторожней! Терпежу нет – поглядеть, что там такое… И вот, братцы, вижу – вагон товарный, рельсы подведены, всё как надо быть. А за вагоном – вроде бы блестит чтой-то, вроде бы как золото. Я – туда. Ах, мать твою за ногу! Картина в раме! Вовсе это голый мужик сидит на стульчику, так только кой-где для близиру листочками прикрылся и, вот тебе – на дудочке засмаливает!.. Да ну, дурак, откудова живой? Картина же, сказано. Да… Эге, думаю себе, вон оно что! Вот тебе и дудочка!

Стали мы разбирать эти картины – их там страсть сколько оказалось, одна другой едрёньше… А рамы! Ну, просто сказать, неподъемные, золотые, пуда по три, ей-богу! А под конец того до вагона добрались. Откатили дверь – что такое? Один ящик стоит с замками, весь как есть железом обшитый, чтоб, значит, в огне не сгорел. Ну, что долго казать: сшибли, конечно, замки, открыли ящик, войлок там всякий, тряпки повытаскивали, стружки…

Вот тут, ребята, она и была. Мадонна.

Погоди, не шебарши, пожалуйста… Ну, что – икона? Ну, икона… Ну, и дурак! Икона иконе – розь… Ты не видал – молчи, что ты в этом можешь понимать?

Как глянула она на нас глазёнками своими голубенькими – так мы и притихли… Прежде того шум, гам стоял, энти рамы таскать пудовые – легко ль? Так матерком подсобляли… да. А как глянула она – всё! Господи боже ж ты мой, есть же этакая красота на свете! Стоим, молчим, а она это глазочками – лоп-лоп! – ну, вроде бы, как на детишков на своих глядит, ласковая…

Авдохин умолк, как бы задохнувшись. И этот его необыкновенно задушевный, умиленный тон, его искренний, почти детский восторг перед какой-то далекой, не русской и даже не живой, а нарисованной прекрасной женщиной, – все это так не было похоже на того, вечно пьяного и сквернословящего Авдохина, каким много лет знали его собеседники, что и все притихли, никто не посмел нарушить благоговейную тишину…