Одиночное плавание - Николай Черкашин

Они стоят - ещё свои и уже чужие. Старпом зачитал последний приказ:

- «…Снять с котлового и со всех видов довольствия…

За успехи в боевой и политической подготовке - присвоить вышепоименованным звание главных старшин».

Улыбаясь - знали заранее, - они сдирают с потов чёрные нитки, разделяющие лычки, и теперь нашивки на погонах сияют широким главстаршинским галуном.

Ахнул из репродуктора старинный марш! В три косых дирижерских взмаха перечеркнуто прошлое: как Андреевский флаг - крест, крест, крест - год, год, год!

Медные взрывы литавр взлетают брызгами разбитых о палубу волн… В один миг пронесется в матросских глазах вся служба-такая долгая в часах и скоролетная в годах.

Чайки взмахивают крыльями в такт «Прощанию славянки».

Ты помнишь: простуженный бас ревуна, шипящий свист врывающегося в цистерны моря… А тот шторм, ту вселенскую качку, когда ты отдал морю все, кроме души, и плакал с досады на себя, на бледную немочь, и тот спасительный кусок сухаря, который сунул тебе бывалый мичман?! А наглый рев пикирующего на лодку штурмовика - ночью о зажженными фарами, днем с включенными сиренами?! Ты видел это сам, и ненависть к чужеземным звёздам ты почерпнул не из газет,… И многое вспомнится под медную вьюгу прощального марша…

Голос старпома нетверд:

- Увольняющимся в запас-попрощаться с командой.

Только раз в жизни выпадает матросу пройти вдоль строя вот так, по-адмиральски, - пожимая руки и заглядывая в лицо каждому. Обнимались порывисто и крепко. Хлопали друг друга то плечам так, что шинельное сукно курилось пыльцой. В этих коротких, отчаянных ударах - вся соль чувств. Стесняясь выдавать их, они выдавали их ещё больше.

- Пиши, Серега!

- Поклон Питеру!

- Бывай, земеля…

- Прощай, что ли!

Они поднимались по сходне на берег. Марш чеканил им шаг-прочь, прочь, прочь!… Они уходили не оглядываясь, чтобы экипаж не видел стоявших в глазах слез…

Они ещё не знали, что марш отпевал их лучшие годы. Они ещё не знали, что пройдет зима, другая, им начнет сниться невозвратное - мере, которое они толком а не кипели, живя то за скалами, то в отсеках, - прекрасное синекрылое море… И грубое лодочное железо - дизели, помпы, воздушные клапана, переменники- подернется нежным флером прошлого. Так обрастает оно, это железо, пушистой мягкой зеленью, спустившись в глубины навечно.

Они ещё не знали, с какой тоской будут вглядываться в каждого встречного моряка, отыскивая в нём приметы подводника и северянина. Они ещё не знали, как больно и сладко будет бередить душу лет через пять, десять, двадцать этот их последний марш.

Торпедолов с уволенными в запас матросами, попыхивая сизым дымком, медленно разворачивался посреди Екатерининской гавани. Скалы, привычные, как стены казарм, скалы, растрескавшиеся от тысяч матросских взглядов, исписанные: датами «дембелей» и девичьими именами, присыпанные перьями линяющих чаек, щедро расцвеченные полярными мхами, расступились, и торпедолов вышел за боны.

На почте, как всегда, пахнет горячим сургучом и свежими яблоками. Я шлю длинную телеграмму с вызовом на переговорный пункт и «уведомлением о вручении». Все ещё не верится, что эти почтовые формулы, эти телеграфные заклинания, вызовут её голос и слева: наши полетят друг к другу через одиннадцать часовых поясов и полтораста меридианов…

О, чудо! Какие-то невидимые телефонные люди назначают нам час свидания. Она встретит меня из похода завтра в два часа пополуночи.

Молю всех богов, чтобы завтра не объявили штормовую готовность или не попасть в какое-нибудь дежурство. Фортуна не ревнива, но игрива… Дважды объявляли «ветер-два» и дважды отменяли; меня ставили дежурить, но удалось поменяться днями; меня едва не услали на Украину за пополнением; подо мной провалилась ступенька на Чертовом мосту, обошлось без перелома ноги.

Под вечер меня все же назначили старшим офицерского патруля, но это не помешало мне прийти к двум часам по полуночи на переговорный пункт. Никогда не думал, что это казенное стеклянное здание и станет местом нашей главной встречи. Такое ощущение, будто иду навещать её в больницу. Будто вся она забинтована, исчезла под белой марлей и от нее остался только голос, который живёт в этом доме, в стеклянной кабине, в черном эбоните телефонной трубки…

Ветер налетел по-пиратски - с моря. Снежные вихри срывались с острогривых сугробов и взмывали выше крыш. Они прихватывали с собой дым из печных труб, выматывали его и вплетали серые ленты в свои поземки. Пурга неслась по подплаву, вороша сугробы, обламывая сосульки, гремя железом. Море в гавани заплясало, заплескалось, слизывая снег с лодочных бортов.

Прошагал мимо почты чёрный матросский строй. Черпая сапогами снег, ковылял сзади маленький замыкающий с фонарем в руке. «Летучая мышь» мигала, и матрос прикрывал её полой шинели.

Поземка змеилась вкрадчиво, деловито, почти осмысленно, точно она пыталась сбить кого-то со следа. её плети летели, то припадая к земле, то отрываясь от нее, то исчезая, то возникая. В призрачном этом струении было что-то колдовское, ведьминское…

Я стоял у окна, один в пустом переговорном зале. На той стороне улицы трепетала афиша, извещавшая о том, что на сцене ДОФа - Дома офицеров флота - идет самая лучшая сказка Севера-«Снежная королева».

«…Снег повалил вдруг хлопьями, и стало темно… Снежные хлопья все росли и обратились под конец в больших белых кур. Вдруг они разлетелись в стороны, большие сани остановились, и сидевший в них человек встал. Это была высокая, стройная, ослепительно белая женщина - Снежная королева…»

Нет, нет, Королева Северодара не исчезла, не растворилась, не покинула свои пределы. Она просто перенеслась с одного края Крайнего Севера на другой. Ведь это все - от мыса Цып-Наволок до мыса Сердце-Камень - Земля Королевы Лю.

- Чукотка, - грянул радиоголос, - третья кабина!

Москва - Полярный

1976 - 1988 г.г.

«ГРАЙ» ПО-ЦЫГАНСКИ «КОНЬ»

1.

Последний раз я видел солнце год назад. Мы подвсплывали среди бела дня, чтобы зарисовать в перископ очертания Гебридских островов.

Я никогда не думал раньше, что по солнечному свету можно изнывать, как по воде. Сетчатка моих глаз растрескалась без него, как земля в пустыне. От опостылевшего электросвета началась "куриная слепота". Я был уверен, что несколько живых солнечных лучей принесут глазам такое же облегчение, как долька чеснока больному цингой.

…И вот сейчас я увижу его так, как не мог пожелать в самые тягостные подводные ночи! Я увижу его самым первым. Я увижу его сверху под торжественную мессу самолётных турбин, под органный рокот моторов.