Наше дело правое - Сергей Раткевич

Он с радостью спалил бы эти крытые серым тесом жалкие избенки со всеми их обитателями, но ханская воля превыше желаний темника. Шурджэ умел водительствовать другими потому, что сам умел подчиняться. Закон Саннай-хана непререкаем. Воздавай должное поднятому на белом войлоке почета и не прекословь ему. Воину нет чести в унижении тех, кто ему не ровня: — если они выказывают дерзость, он просто их убивает — но вот унизить того, кто мнит себя равным великим воинам, детям Санная, — то его, темника, первейший долг и обязанность.

Обольянинов и дружинники — пешими — сопровождали баскака, хотя тот, не сомневался боярин, озаботился изучить чертежи тверенского градового строения.

Вымерла Тверень. Только заливаются злобным лаем дворовые псы. Им-то, бедолагам, не объяснишь, что перед этим врагом надо вилять хвостом и голоса не подавать…

Встречать баскака князь Арсений Юрьевич вышел на красное крыльцо. На бархатной подушке он держал дивной работы мармесскую саблю, простую, без особых украшений, но способную рассечь подброшенный в воздух шелковый плат.

Шурджэ не остановил коня, легким движением поводьев послав скакуна вверх по ступеням.

Это было неслыханным оскорблением. Побледнел князь, сжались кулаки у старшей дружины; но за ордынцем стоял Юртай и его несчетные тумены. Арсений Юрьевич сделал вид, что восхищен выучкой вороного.

Шурджэ чуть-чуть сощурился. Самую малость.

Коназ росков боится тоже.

И это хорошо.

Глава 3

Княжий пир удался на славу. Арсений Юрьевич сам, отринув гордость, подносил надменно молчащему баскаку чаши с вином — Шурджэ твердо держался старой веры Санная, ничего не говорившей о запретах на хмельное. Темник пил и не пьянел, только глаза становились всё уже. Обольянинов, почти не прикасавшийся к кубку, лишь молча стискивал зубы — выражение баскачьего лица иначе как «паскудным» никто бы не назвал.

Десять сотен степных воинов, казалось, заняли пол-Тверени. Их кони заполонили все княжье подворье, весь торг, и вокруг лошадей — главного богатства истинного воина Санная — верный Закону-Цаазу темник сразу же расставил многочисленные караулы. Прямо тут, на площади, резали скот, взятый в первых попавшихся домах, куда зашли, вышибив крепкие двери. Страх в глазах росков был восхитителен — во всяком случае, так казалось простым, словно сама степь, воинам Шурджэ. Если бы роски не были презренными трусами, они бы не пустили их в город. Они бы дрались. Но они — трусы. Все поголовно. И воины великого хана, ведомые по его слову непобедимым темником, здесь в своем праве — берут то, что считают нужным. Сражаются сильные, слабые — покорствуют и отдают сильным потребное. Роски — не сражаются. Значит, они — трусливы и слабы. А потому — законная добыча степных волков.

Обольянинову доносили, что творится в городе. Боярин лишь бледнел да крепче стискивал рукоять короткого кинжала, думая про себя, что на крайний случай сойдет и он.

Вместе с темником веселилась его избранная сотня, лучшие из лучших. Почти все, как и сам Шурджэ, — из коренных, из соплеменников Санная. Они знали, сколько и чего пить. Но даже мертвецки пьяный, любой из этих воинов попал бы стрелой в подброшенную шапку девять из десяти раз.

Слуги тащили на столы все новые и новые перемены. Слуги, потому что сенных девушек князь из терема убрал, велев сидеть по домам и носа не высовывать, если не хотят оказаться в ордынской неволе.

Обольянинов скосил глаза на князя — сдавшись настойчивым уговорам владыки, Арсений Юрьевич изо всех сил старался быть любезен с незваным гостем. Получалось у него это плохо — чего дивиться, он же не Болотич.

Темник молчал, ничего не отвечая. И лишь когда князь, выказывая огорчение, развел руками — мол, ничем тебя, гость, потешить-порадовать не могу, наконец разомкнул тонкие темные губы.

Толмач — звали его Терпило, и мельком Анексим Всеславич подумал, что прозвище очень тому походит, — враз встрепенулся, изобразив спиной движение, словно у ластящегося к хозяину кота.

— Мои воины сыты. Теперь мои воины должны быть веселы, — медленно говорил темник по-саптарски, не глядя на князя. — Где твои девки, коназ? Пусть пляшут. А потом мои воины должны получить их на ночь.

«Ах, тварь ордынская! — скрипнул зубами Обольянинов. — Ловок, бес…»

— Будь ты моим гостем, коназ, — бесстрастно продолжал меж тем Шурджэ, — я встретил бы тебя совсем не так. Я выехал бы тебе навстречу за десять полетов стрелы, сам проводил бы тебя к своей юрте, сам наливал бы тебе кумыс, а потом сам подвел бы к тебе свою самую толстую жену, строго наказав ублажить дорогого гостя.

«Господи Боже, Длань твоя Дающая! — горячо взмолился про себя Обольянинов. — Спаси и сохрани! Удержи князя Арсения руку!..»

Но князь, похоже, и сам знал, что делать.

— Недужна моя княгиня, — скорбно сказал он темнику. — На богомолье она. В монастыре.

— В монастыре? — Тонкие губы чуть дрогнули, скривившись в подобие ядовитой улыбки.

— В монастыре. Ибо недужна. — Князь заставил себя горестно развести руками.

— Что ж, — пожал плечами степняк, — но другие девки в твоем городе, я надеюсь, не на богомолье?

— Не в нашем обычае указывать женам да девицам, с кем им постель делить, — гнев настойчиво стучался в двери княжьего сердца. — Не обессудь, гость дорогой. Не гневайся.

— Когда ж вернется с богомолья твоя жена? — бесстрастно продолжал Шурджэ.

— Все в Длани Его, — князь осенил себя знамением Гибнущего под Камнями. — То мне неведомо.

— Как же правишь ты градом, коназ, — с нескрываемым презрением бросил темник, — если твоя же собственная женщина из твоей воли выходит?

— Таков наш обычай, — боярин видел, что Арсений Юрьевич еле сдерживался.

— Дурной обычай, — зевнул степняк. — Перейми наш, ибо мы побеждаем. А потому наши обычаи лучше.

Князь ничего не сказал, лишь вновь развел руками.

…Тот пир Алексии Всеславич Обольянинов запомнил надолго. Воины темника Шурджэ, его избранная сотня, сожрав и выпив все, что только смогли, стали громко стучать рукоятями сабель по столам, требуя «девок».

— Женок, вишь, хотят, — с постный лицом возвестил толмач Терпило.

— Придумай что-нибудь, ты же роск! — не выдержал Обольянинов.

— Я — залессец! — напомнил тот. — Князь Гаврила Богумилович на сей случай всегда холопок закупных держит, своих бережет. Но Тверень же не такая, не замарается! — поддел он боярина.

— Т-ты… — Обольянинов шагнул к толмачу, чувствуя, как глаза заливает красный. — Я тебя… голыми руками…