Детство и общество - Эрик Эриксон

И так уж получается, что мы начинаем теоретически осмысливать вопросы идентичности именно в тот период истории, когда они становятся реальной проблемой. Ибо мы предпринимаем это в той стране (США — прим. пер.), которая пытается создать суперидентичность из всех идентичностей, привносимых населяющими ее иммигрантами; и, к тому же, делаем это в то время, когда быстро нарастающая механизация угрожает этим, в основном, аграрным и аристократическим идентичностям и на их исторической родине.

В таком случае, исследование идентичности в наше время становится такой же стратегической задачей, какой во времена Фрейда было изучение сексуальности. Однако подобная историческая релятивность в развитии области исследования, по-видимому, не препятствует постоянству базального плана и сохраняемой близости к наблюдаемому явлению. Выводы Фрейда, касающиеся сексуальной этиологии невротических расстройств, столь же справедливы для наших пациентов, как и для его собственных; а бремя утраты идентичности, которое выделяется на фоне наших соображений, вероятно, было столь же тягостным для пациентов Фрейда, как и для сегодняшних, о чем можно судить по реинтерпретациям. [81] Таким образом, разные периоды позволяют нам наблюдать во временнЫх преувеличениях различные аспекты по существу неразделимых частей личности.

В этой четвертой (и последней) части я буду исследовать проблемы идентичности, связанные с вступлением в промышленную революцию трех великих стран: Америки, Германии и России. Особое внимание будет сосредоточенно на потребности молодежи всех этих стран в новой, основанной на содружестве совести, а также более инклюзивной и, неизбежно, индустриальной идентичности. Я начну с Америки, хотя делаю это не без серьезных колебаний. В последние годы великое множество книг и статей по структуре национального характера довольно ясно показало, что это все еще самый сомнительный предмет вообще и почти неприступный предмет в этой стране в частности.

Дело в том, что практически невозможно (исключая беллетристику) писать в Америке об Америке для американцев. Вы можете, как американец, отправиться на Острова Южного моря и написать об этом путешествии по возвращении; вы можете, как иностранец, посетить Америку и написать о ней на прощание; как иммигрант вы можете, написать о том, как вы устраиваетесь на новом месте; можно перебраться из одной части страны (или из одного «класса» в другой) и написать об этом, пока еще не забыто прошлое и не приелось новое. Но в конечном счете вы всегда пишете о том пути, которым вам случается приезжать или уезжать, изменяться или обретать оседлость. Вы пишете о процессе, более или менее желанном, но всегда приятно волнующем и не безразличном, и вскоре из под вашего пера начинают стремительно вылетать восторженные похвалы или оскорбительные замечания.

Единственно разумный американский способ писать об Америке для американцев — открыто высказаться о проблеме и преувеличить ее. Этот способ, однако, требует деликатного дарования и особой интеллектуальной родословной, причем ни то, ни другое не приобретается легко. Поэтому я ограничусь изложением — с точки зрения человека, практиковавшего и преподававшего психоанализ в этой стране, — особенностей чувства идентичности и ее утраты в том виде, как они обнаруживают себя у американских пациентов, больших и маленьких.

Глава 8. Размышления об идентичности американцев

Стало уже банальным говорить о том, что какую бы черту мы ни выбрали в качестве подлинно американской, всегда можно показать, что она имеет свою столь же типичную противоположность.

И это, как мы подозреваем, справедливо для всех «национальных характеров» или (как я бы предложил их называть) национальных идентичностей. Настолько справедливо, что, фактически, можно начинать, а не заканчивать следующим утверждением: идентичность нации производна от тех путей, какими история достигла, так сказать, контрапунктического сочетания определенных противоположных потенциальностей, и от тех способов, какими она возвышает этот контрапункт до уникального типа цивилизации, или позволяет ему дезинтегрироваться в простое противоречие.

Наша динамичная страна (Америка — прим. пер.) подвергает свое население более резким контрастам и крутым переменам на протяжении жизни отдельного человека или поколения, чем это обычно бывает с другими великими народами. Большинство ее населения сталкивается в собственной жизни или в жизни ближайших родственников с альтернативами, представленными такими полюсами, как открытые пути иммиграции и ревниво сохраняемые островки традиции; страстный интернационализм и вызывающий изоляционизм; неистовая конкуренция и доходящее до полного забвения собственных интересов сотрудничество, — и множеством других полюсов. Влияние этих в итоге несовместимым друг с другом девизов на развитие эго индивидуума, вероятно, зависит от совпадения стадий нуклеарного эго с критическими переменами в географических и экономических условиях семьи. Процесс формирования идентичности американца, по-видимому, поддерживает эго-идентичность индивидуума до тех пор, пока тот способен сохранять определенный элемент преднамеренной экспериментальности автономного выбора. Индивидуум должен иметь возможность убедиться в том, что следующий шаг остается за ним и что независимо от того, где он находится или куда идет, он всегда имеет шанс бросить все или повернуть в противоположном направлении, если сам того пожелает. В Америке иммигранту не нужен приказ, чтобы двигаться дальше, равно как и оседлому жителю, чтобы оставаться там, где он живет. Ибо образ жизни (и семейная история) каждого содержит в себе противоположный элемент в качестве потенциальной альтернативы, которую он хочет считать своим в высшей степени частным и индивидуальным решением.

Таким образом, американец, действующий как наследник истории резких контрастов и внезапных перемен, основывает свою финальную эго-идентичность на некоторой экспериментальной комбинации динамических полярных качеств, таких как миграция и оседлость, оригинальность и шаблонность, религиозность и свободомыслие, ответственность и цинизм, и т. д.

Хотя мы сталкиваемся с крайней степенью развития одного или другого из этих полюсов в региональных, профессиональных и характерологических типах, анализ обнаруживает, что подобная крайность (твердости или непостоянства) содержит в себе внутреннюю защиту против всегда подразумеваемого, внушающего сильный страх или в тайне желанного противоположного полюса.

Чтобы оставить выбор за собой, американец, в общем, живет с двумя наборами «истин», а именно, с набором религиозных или религиозно-политических принципов весьма пуританского свойства и с набором сменных лозунгов, которые показывают, как в данный момент можно выйти из положения на основе одного только предчувствия, настроения или идей. Так, например, одного и того же ребенка могли последовательно или попеременно подвергать внезапным решениям, выражающим лозунги «Уйдем отсюда к дьяволу!» и тут же — «Останемся и не пустим этих ублюдков!» — если говорить только о двух самых радикальных призывах. Ничуть не претендуя на логику или принцип, лозунги достаточно убедительны для тех, кого они затрагивают, чтобы оправдать действие, будь оно законным или выходящим за рамки высокого закона (в той степени, насколько закону случается быть навязанным или забытым, соответственно меняющейся обстановке на местах). Бесхитростные на вид лозунги содержат в себе пространственно-временные перспективы, столь же прочно укоренившиеся, как и аналогичные перспективы, выработанные в системах индейцев сиу и юрок; они представляют собой эксперименты в коллективном пространстве-времени, по которым координируются индивидуальные защитные механизмы эго. Однако эти перспективы изменяются, часто радикально, на протяжении одного и того же детства.

Подлинной истории американской идентичности пришлось бы коррелировать наблюдения Паррингтона за преемственностью сформулированной мысли с богатой историей нарушений последовательности американских лозунгов, которые пропитывают общественное мнение в лавках и на занятиях, в судах и в ежедневной прессе. Ибо в принципах и понятиях тоже, по-видимому, существует стимулирующая полярность — с одной стороны, между интеллектуальной и политической аристократией, которая, будучи всегда внимательной к прецеденту, стоит на страже связности мысли и неразрушимого духа, а с другой стороны, между аристократией и мобократией [82], которая, очевидно, предпочитает изменяющиеся лозунги сохраняющим себя в веках принципам.

Такая местная полярность аристократии и мобократии (столь замечательно синтезированная у Франклина Д. Рузвельта) пропитывает американскую демократию более результативно, чем это, вероятно, осознают защитники и критики великого американского среднего класса. Этот американский средний класс, порицаемый некоторыми как олицетворенное окостенение всего того, что есть корыстного и филистерского в нашей стране, возможно, представляет собой лишь преходящую серию сверхкомпенсаторных усилий попробовать обосноваться вблизи Главной улицы: усесться у камина, завести банковский счет и машину подходящей марки; он не предотвращает (как положено классу) высокой мобильности и потенциальной культурной неопределенности своей финальной идентичности. В более мобильном обществе статус выражает иную релятивность: он похож скорее на эскалатор, нежели на платформу, и является скорее средством, чем целью.