Прусская невеста - Юрий Васильевич Буйда

Машинист дал гудок. Состав лязгнул и замер, вытянувшись вдоль дебаркадера.

Люди под навесом зашевелились.

– Пошли, ребята, – негромко скомандовал директор фабрики, набрасывая капюшон на седую голову.

Грузчики не торопясь допили водку, выставленную директором (это было непременное условие, иначе никто не согласился бы вкалывать всю ночь под ледяным дождем), и, сплевывая и сморкаясь, потянулись к первому вагону, волоча за собою колесные тележки, сваренные из стальных труб. Обычно первым делом в вагоне расчищали площадку, где можно было бы развернуть тележки – на них-то потом и наваливали макулатуру, и мужчины, набычиваясь и едва удерживая валившийся с боку на бок груз, выкатывали их по мосткам на дебаркадер.

Иван Ковалайнен уперся ногой в скобу и с грохотом откатил дверь. Грузчики вбросили в вагон окованные железом мостки, сбитые из толстенных дубовых брусьев. Волостнов крикнул в искрившуюся над прожекторными вышками тьму, чтоб опустили свет пониже. Два густо-желтых столба медленно сползли с блестящей крыши вагона и сошлись в дверном проеме, выхватив из темноты стену из книжных корешков.

– Опять книги, – вздохнул директор. – Ну что ты будешь делать…

Волостнов выплюнул погасшую папиросу.

– Ничего, Василий Иванович. Все не растащат.

Директор посмотрел на Илью Духонина, сидевшего на своей тележке со сложенными на обрубках ног руками.

– Гнать бы их… – кивнул в сторону сарая, возле которого уже топтались любители порыться в книгах. – Ты ж сторож…

– Гнать бы, – эхом откликнулся безногий сторож. – И Вита тут как тут…

Волостнов нахмурился. Вита Маленькая Головка сидел на корточках поодаль, у лаково блестевших штабелей сажевой целлюлозы.

– Василь Иваныч! – крикнул бригадир Леон Шпадарис, на голову возвышавшийся над толпой грузчиков. – Василь Иваныч! Иван Антоныч! Идите сюда обои!

Сунув руки в карманы плащ-палатки, директор зашагал к вагону, лавируя между кучами макулатуры.

Машинист что-то протяжно прокричал, и паровоз, несколько раз лязгнув и окутавшись паром, оторвался от состава и пошел в темноту, к станции. С той стороны подходили люди. «И откуда они узнают, что именно книги привезли? – подумал Волостнов. – Ведь в документах одни тонны проставлены…» И поспешил вслед за директором.

Шпадарис протянул директору книгу. Василий Иванович взглянул на обложку, повернув ее к свету, и присвистнул. Смахнул с головы капюшон.

– Ну что? – спросил Шпадарис.

Толпа угрюмых мужчин выжидательно молчала.

– Погодите пока. – Директор провел ладонью по белой голове. – Перекурите, а я пойду позвоню.

Волостнов проводил взглядом директора, который чуть не бегом устремился к кирпичному сараю.

– Чего это он?

Иван Ковалайнен молча протянул ему книгу. На обложке тускло золотились буквы – «И. В. Сталин. Сочинения».

– Дела… – протянул Шпадарис.

Неслышно подошедший сзади дед Муханов заглянул через плечо Волостнова, поперхнулся дымом сигареты-самокрутки, набитой вместо табака грузинским чаем высшего сорта. Иван Антонович оглянулся. Доктор Шеберстов коснулся пальцем полей шляпы. Волостнов кивком поздоровался с ним и с участковым Лешей Леонтьевым, который рядом с огромным доктором казался подростком, вырядившимся в милицейскую форму.

Участковый включил плоский карманный фонарик, развернул книгу.

– Регистрационный номер восемьсот сорок четыре, библиотека вэче восемьдесят семь сто. – Передал книгу Шеберстову. – Ну чего… расформировали часть, книги списали…

– Это ж не «Три мушкетера», – сказал дед Муханов. – Едрит ангидрит.

От сарая к толпе торопливо шагал директор.

– Давай выгружай! – Он махнул рукой. – Чего ждете?

Грузчики не шелохнулись.

– Значит, все в порядке, – задумчиво проговорил Шпадарис. – Значит, такой теперь порядок. Ну-ну.

Запыхавшийся директор закричал в лицо бригадиру:

– Тебе сколько раз, Леон, повторять? А ну, живо!

Иван Ковалайнен неторопливо влез в вагон, подсунул короткий ломик под штабель, навалился – груда книг обрушилась на мостки. Шпадарис открыл соседний пульман – и там оказались такие же одинаковые тома с золотыми буквами, хлынувшие на асфальт тусклым потоком, посыпавшиеся в узкую щель между вагонами и дебаркадером.

Внезапно со своего места сорвался Вита Маленькая Головка. Не обращая внимания на хмурого отца, он растолкал людей, прыгнул в вагон и принялся с остервенением выбрасывать книги на асфальт.

Что-то случилось. Никто не понял – что, но толпа бросилась к вагонам. Люди с ожесточением накинулись на книги, выгребая их из вагонного нутра, спешно наваливая на тележки и бегом отвозя в сарай. Испуганные женщины в фуфайках подхватывали книги вилами и швыряли в ревущую горловину мельницы. Стальные лопасти безостановочно перемалывали картон и бумагу. Подвывающие насосы заталкивали бумажную кашу в трубы, сочившиеся на стыках. «Из Сталина сделают картон, – тупо подумал Иван Антонович. – Потом толь. Покроют сараи». Картоноделательная машина в громоздком здании у моста через Лаву однообразно гудела, неторопливо выдавливая из себя широкую ленту серого влажного картона, сматывавшуюся в рулон. К утру одинаковыми рулонами будет уставлен весь склад. Оттуда их грузовиками доставят на толевый заводик, чадивший за железнодорожной линией, которая тянулась параллельно Семерке. Рулоны насадят на стальные оси, и картон пропустят через ванну с расплавленной пековой смолой. Разрежут на маленькие рулончики. Покроют свинарники.

Кто-то притащил к вагонам оставшуюся водку (а может, и сбегали в дежурный магазин за добавкой, ради такого случая подняв с постели продавщицу). Пили из горлышка и снова лезли в вагоны, из которых все перла, словно перестоявшее тесто, чешуйчатая книжная масса. Все были возбуждены. «Давай! Круши! – выкрикивал Иван Ковалайнен. – За родину! За Сталина!» Безудержный смех вызвала кривая Эля, с перепугу обронившая в ревущую мельницу свой стеклянный глаз.

Не обращая внимания на дождь и холод, сбежавшиеся на праздник люди тащили и бросали книги, пили водку, падали, со смехом метались по асфальтовому треугольнику, залитому густо-желтым светом прожекторов…

Иван Антонович издали наблюдал за ночным буйством. Ему казалось, что тело его очистилось от жизни, не болело и уже никогда не будет болеть живой болью, а если будет жизнь и будет боль, то – другая жизнь и другая боль другого человека…

Он вдруг очнулся.

– Чего?

– Я говорю, заснул, что ли? – повторил директор. – Или что?..

Волостнов обвел взглядом Свалку, залитую светом прожекторов. Люди по-прежнему суетились, перетаскивая книги от вагонов в сарай. Дождь прекратился. Ветер вычищал небо, и кое-где в просветах поблескивали звезды.

Директор сунул ему сухую папиросу, чиркнул спичкой. Иван Антонович прикурил.

– Как ты?

– Ничего, – с трудом выдавил из себя Волостнов. – Бывает. После ранения, знаешь… Ничего не вижу, ничего не слышу…

Директор тоже закурил.

– Ты кем войну закончил?

– Сержантом в пехтуре. В сорок втором.

– А я в сорок пятом подполковником. – Директор усмехнулся. – За родину, за Сталина… У нас нельзя никому ставить памятники из бронзы. Только из пластилина. Понимаешь?

Волостнов кивнул.

– А после этого… Это еще что такое?!

Вынырнувший из дверного проема Вита Маленькая Головка неожиданно ловко вскарабкался по скобам и выступам на