Новый Мир ( № 3 2008) - Новый Мир Новый Мир

У Трофимова в “Заклинании” сквозь сумрак и тревогу, как бы стоящие в сторонке, за текстом, звук дождя внушает надежду — надежду на силы природы, которые, как и судьбу, нельзя подчинить и умилостивить, но которым можно ввериться, потому что их можно любить. Как сказано в другом стихотворении,

И пусть мне оправданья нет, а все-таки и я любил,

Пожалуй, больше, чем себя, всю эту синеву,

С ее безумной глубиной, механикой ночных светил

И тем, что держит целый мир, как лодку на плаву.

Самые печальные стихи Трофимова утешительны, как ни странно. В них содержится противоядие от тоски и страха, подобное вакцине, и как прививку от обыденности их можно давать подросткам, еще не глотнувшим холода и мрака грядущих дней. Этими стихами может быть разбужена душа — так же, как это случилось с самим поэтом: “ Однажды смутили беспечную душу мою…” В одном стихотворении даже дается что-то вроде совета психотерапевта (а Трофимов — психотерапевт, о чем читатель узнает из стихотворения “Сага”), оно начинается словами: “Прислушайся к мраку, к наволглой ночной тишине. / В ней странные звуки, как твари живые, снуют…”, а кончается так:

...И ты здесь замечен, пусть даже не видно ни зги,

И ты был услышан и узнан, и ты не забыт.

Елена Невзглядова.

Санкт-Петербург.

Редакционный постскриптум. Ровно двадцать лет назад — считая с того момента в прошедшем году, когда Елена Всеволодовна Невзглядова предложила нам отклик на книжку Валерия Трофимова, — двадцатисемилетний автор, врач, прислал свои стихи в редакцию “Нового мира”. Олег Чухонцев, заведовавший тогда отделом поэзии, незамедлительно извлек их из безразмерного “самотека” и освободил для них место в одном из ближайших номеров журнала. Эта подборка из пяти стихотворений, вышедшая под названием “Скажи, что знаешь” в октябрьском номере за 1987 год, как казалось, обещала скорое и интересное продолжение, и мы радовались своему открытию. Но тут автор исчез с нашего журнального горизонта, и оставалось думать, что удачный дебют — не боле чем случайность.

Только сейчас, когда благодаря рецензии Е. Невзглядовой контакты с Валерием Трофимовым возобновились, удалось познакомиться с еще двумя его книжками, появившимися по следам новомирской инициативы, — это “Ночное дежурство” (1988), как раз представленное нашей тогдашней выборкой, и “Зимний город” (1991), изданный скромным тиражом в Казани.

На обложке “Заклинания” проставлены даты: 1991 — 2006, и я не берусь судить, почему целых пятнадцать лет дали небольшую поэтическую тетрадь, к тому же самим автором справедливо названную (в телефонном разговоре) “монохромной”. Хочу лишь засвидетельствовать, что “Зимний город” — несмотря на суровый колорит и медитативно-элегическое настроение — книжка “полихромная”; и, хоть не надеюсь, что ее нынче легко отыскать, обращу внимание возможных читателей на такие удивительные в ней стихи, как “Утренний певец” или “Отрок”…

Как бы то ни было, можно порадоваться возвращению этого имени на страницы “Нового мира”. Как сказано в евангельской притче: “пропадал и нашелся”.

И. Б. Роднянская.

*

Звенья одной цепи

Мария Виролайнен. Исторические метаморфозы русской словесности. СПб., “Амфора”, 2007, 496 стр.

Гуманитарные исследования в наше время не очень-то интересуют широкого читателя, да и не широкого — тоже. Последний всплеск интереса вызвали эффектные, но далеко не всегда корректные работы постмодернистов, которые ввели в гуманитарный обиход десятка два новых (во всяком случае — для нас) терминов. Затем и постмодернизм отошел в тень, сделавшись вчерашней интеллектуальной модой. И хотя новая мода до сих пор не появилась, работа продолжается, иногда — очень даже интересная работа, пусть и не попадающая под софиты общественного внимания.

Книга Марии Виролайнен “Исторические метаморфозы русской словесности” принадлежит именно к этому ряду крайне интересных работ, возникших не в угоду какой-то тенденции, а лишь в силу желания автора утвердить свою точку зрения. Эта точка зрения не разрушает существующие подходы, она скорее традиционна, нежели революционна. В предисловии автор пишет: “Русская словесность рассмотрена в этой книге <…> как грандиозное историческое предание, созидаемое то в летописях и житиях, то в стихах и романах. От документальных свидетельств это предание отличается лишь одним существенным признаком: волей к сюжету”. С этим трудно не согласиться, ведь российская история — это действительно настолько “грандиозный” конгломерат событий, личностей, трагедий коллективных и индивидуальных, что талантливые писатели в подавляющем большинстве случаев предпочитали эту реальную основу свободной игре своей фантазии. Однако сам метод рассмотрения русской литературы в ее историческом развитии в этой работе если не абсолютно оригинален, то как минимум непривычен.

Попытаемся кратко и, наверное, несколько упрощенно передать основы этого метода. По мнению автора, на протяжении разных эпох русская словесность имманентно содержала в себе четыре уровня культурного космоса: уровень канона, уровень парадигмы, уровень слова и уровень непосредственного бытия. Сложнее всего поддается определению канон, поскольку слово это употребляется здесь не в общепринятом смысле. “Главным качеством канона как особого принципа регуляции законов и устройства культурного космоса является то, что он не эксплицирован, не предъявлен, внеположен всякому наличному бытию — но, нигде непосредственно не воплощаясь, не поддаваясь ни позитивному описанию, ни прямому называнию, он проявляется во всем, организуя и упорядочивая активные проявления культурной жизни”. Иными словами, канон — это совокупность неких духовных скреп, определяющих культурную практику эпохи.

Парадигма уже более предметна и наглядна, поскольку воплощена и актуализирована в виде, например, нормативных поэтик, грамматик или установленных образцов в иконописи. Отличие от канона тут принципиальное: “Если канон — это живая память, то парадигма скорее — напоминание, предъявление того, о чем следует помнить”. Далее выделяется уровень слова, которое в любую эпоху взаимодействует с другими уровнями, и уровень непосредственного бытия . Основываясь на этих четырех различиях, автор вычленяет соответственно четыре эпохи в русской истории и русской словесности. При этом, по мере смены эпох, совокупность уровней постоянно редуцировалась, оскудевала, так что историческое движение того самого космоса — это, как ни парадоксально, путь своего рода упрощения (формальная сложность здесь в расчет не берется). Начиналась русская словесность с четырех уровней, заканчивается — одноуровневой культурой, где три остальные уровня начинают “тяготеть к форме непосредственного бытия”

Живая российская история и история, запечатленная в слове, взаимодействуют, как показывает автор, очень тесно и весьма замысловато. В Киевской Руси, например, существовал “открытый” способ взаимоотношений с нерусской Ойкуменой, и в текстах обнаруживается соответствующая система аналогий, скрытых и явных отсылок к библейской и фольклорной традиции. В Московском царстве (“затворенном” от внешнего мира) тенденция такого взаимодействия уже иная, и соответственно “сам механизм создания главнейших исторических преданий меняется. Здесь наблюдается отход от принципов, восходящих к канону, отказ от канонического сюжетостроения”. Безболезненным ли был этот процесс? Отнюдь, что демонстрирует выявленная автором мотивация русского церковного раскола. Тут “происходит не изменение канона, а крушение канона как такового”, что для традиционного сознания аналогично Апокалипсису. Вот откуда неистовое напряжение Жития протопопа Аввакума, вот почему его слово “стремится вобрать в себя саму материю мира, его эмпирическое измерение, которому, ввиду стремительно приближающегося конца света, суждена гибель. <…> Это беспрецедентная нагрузка на слово: на него возлагаются функции, по сути дела, магические”.

Далее канон все более ослабляется, зато набирает силу парадигма, которая утверждается в Петровскую эпоху в виде исторических сюжетов, призванных обслуживать “самоосмысление государственности”. Парадигма будет царствовать долго, даже Золотой век русской поэзии отчасти захвачен ею, но чем дальше, тем больше на авансцену истории выдвигается частный человек, и наступает эпоха слова. В это время, как пишет автор, “слово и непосредственное бытие оказались как бы „визави” по отношению друг к другу, они стали двумя реальностями, составляющими и пару, и оппозицию”. Почти столетие русское слово боролось с русской реальностью, страстно желая ее преобразовать, но, увы, потерпело поражение. Преобразовали русскую действительность не писатели, а совсем другие исторические персонажи, после чего культура стала медленно, но верно скатываться к одному уровню — уровню непосредственного бытия. На этом пути были попытки возродить предыдущие стадии, в частности утвердить советский лжеканон, но это были всего лишь имитации.