Перелистывая годы - Анатолий Алексин

Старики Беловы были уже действительно стариками. Годы сгорбили их, иссушили их лица.

Увидев это, я взглянула на себя в зеркало, висевшее возле вешалки. Тем более что они не сразу меня узнали.

Ванин отец, как и тогда, стал просить, чтобы я сняла плащ.

— Вот съехались с родственниками, — объяснила мне Ванина мама. — С братом Андрюшиным…

— Простите, что я не заходила к вам столько лет… А Ваня-то как? Где он?

Они провели меня в комнату.

В самом уютном месте стоял тот же стол, словно Ваня был по-прежнему школьником. А над ним висела та же самая фотография, где он был третьим в пятом ряду. Висела еще одна фотография Вани… Только расписания уроков не было: их сын все же вырос.

— Ну, как он? — снова спросила я.

Ванина мама подошла к столу, выдвинула ящик и протянула мне небольшой листок. Бумага была серая и шершавая. Там было написано, что 27 апреля 1945 года их сын, Иван Андреевич Белов, пал смертью храбрых в боях за город Пенцлау.

Я никогда не слышала о таком городе…

«Верьте Ване Белову!» — озаглавил свое эссе на страницах «Литературной газеты» (17 декабря 1975 г.), посвященное этой моей повести, Лев Разгон. Присоединяюсь к нему, потому что нередко мы вспоминаем о таких Васях и Ванях запоздало, когда их уже нет.

1975 г.

208

МАРК ШАГАЛ, ПИКАССО, ФЕЛЛИНИ, ЛАНДАУ,

АНДРОНИКОВ, ГАГАРИН…

ЧТО ОБЩЕГО?

Из блокнота

Как-то однажды в присутствии Ираклия Луарсабовича Андроникова я назвал известного поэта великим.

— Для великого он слишком сложен. Все великое просто и ясно. «Выхожу один я на дорогу…» — вот это великое. Вроде ничего нет, но есть все: одиночество, мироздание, надежда. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…»

С тех пор я отчетливо осознал, что путь в большой литературе пролегает не от простоты к сложности, а от сложности к простоте. Ибо ясность и простота гораздо сложнее сложности, и достичь их гораздо труднее. Речь, разумеется, идет не о той простоте, которая «хуже воровства», а об истинной и высокой.

И это относится не только к литературе, искусству, но и к людям, их характерам и повадкам. О, сколько я встречал пустопорожних говорунов, которые «словечка в простоте» не скажут! Может, это отнюдь не аксиома, но опыт моих общений утверждает: амбициозность прямо пропорциональна бездарности, а обладатели Богом ниспосланных дарований чаще всего просты и доступны…

Помню, позвонил мне тончайший искусствовед Миша Капустин, которого уже нет на свете, и спросил:

— Хочешь познакомиться с Марком Шагалом?

— А кто же откажется?

— Тогда пойдем со мной в гостиницу «Метрополь». Он там остановился.

Прежде всего Шагал осведомился у Миши и у меня:

— Вы не витебляне?

Оказалось, Миша из Баку, а я из Москвы, что Шагала весьма огорчило: все лучшие люди, по его убеждению, родились в Витебске. Но уже через минуту он воодушевленно сообщил жене, находившейся в соседней комнате:

— Милая, к нам пришел твой земляк. Из Баку!

Мише Капустину повезло: хоть он, как и я, был не из Витебска, но, по крайней мере, из города, где родилась жена художника. Это Шагала с ним сблизило. И до такой степени, что гений потрогал лацкан Мишиного пиджака:

— Где вы купили этот костюмчик?

— Я? — растерялся мой друг, словно в чем-то был виноват. — Здесь, в Москве… У нас есть магазин по имени ГУМ…

— Это нам подходит! — воскликнул Шагал, поглаживая гумовский пиджак.

А потом выяснилось, что ему «подходит» все: и гостиничный номер, и московская погода, хоть хлестал ливень, и российское доброжелательство. Все ему нравилось, как ребенку, пришедшему в гости. А потом он заговорил о русской живописи. И оказалось, что он признает представителей всех художественных школ. При одном условии: если они даровиты… Никакой гордыни, ни малейшего намека на величие и самовлюбленность!

В «Новом мире» были опубликованы посмертные путевые заметки выдающегося, на мой взгляд, прозаика Юрия Трифонова. И были там страницы о его парижской беседе с Марком Шагалом. Припоминая кого-нибудь из своих давних-предавних знакомых, Шагал, которому было, кажется, за девяносто, неизменно осведомлялся: «Он еще жив?» Ему очень хотелось, чтобы все были живы… Он радовался и за тех, кому отпущен долгий век, и одновременно себя самого подкреплял надеждой.

Уже писал, что мне особенно симпатичны люди, которые в любом возрасте сохраняют в себе детство. Знаменит автопортрет Пикассо, где он изобразил себя ребенком, игриво полуповисшим на спинке стула. В такой же позе мы с директором издательства «Детская литература», Сытиным тех дней, Пискуновым и увидели его, девяностолетнего, на вилле, вблизи Парижа. Константин Федотович вручил ему новые книги о живописи с репродукциями картин Пикассо.

На полу валялись рисунки, словно бумага, прикрывающая пол во время ремонта. И по ним кто-то ходил…

— Пабло, почему по вашим рисункам ходят? — не удержался Константин Федотович.

— Они ничего не стоят: они не подписаны! — ответил Пикассо фразой, которую, я потом узнал, произносил не раз в подобных ситуациях.

Он, гений и умница, относился к себе как бы не очень всерьез. В отличие от бездарей и глупцов, которые относятся к себе очень серьезно.

Запомнился и такой случай… Константин Федотович познакомил меня с внуком Льва Толстого. Как говорится, по прямой линии. Пискунов привез в подарок внуку многочисленные издания его бессмертного деда. Потомок Льва Николаевича, гуманист-педиатр, тоже служил молодому поколению, как и глава издательства «Детская литература». Как пытаюсь служить и я… В знак благодарности и единства наших призваний хозяин дома решил распахнуть перед нами литературный Париж. Показать, где разворачивались сюжеты произведений Бальзака, Стендаля, Мопассана, Гюго… Мы отправились в путь, но на первом же его километре внук допустил какое-то нарушение дорожных правил. К машине с резко вскинутой, словно указующей ввысь рукой ринулся полицейский. Так же резко он вскинул вверх и свой крик, почти вопль.

— Что он кричит? — с недоумением поинтересовался я.

— Он кричит: «Кто бы вы ни были!»

— Вот она… настоящая демократия, — тихо восхитился Константин Федотович.

— Будь ты хоть президент, хоть премьер-министр! — подтвердил нарушитель. — Перед законом и дорожными правилами все равны.

— И внук Льва Толстого?! — растерянно проговорил я.

Помню встречи с Львом Ландау в писательском Доме творчества на Рижском взморье. Он терпеть не мог, когда говорили, что он «второй физик мира после Эйнштейна».