Преобразователь - Ольга Голосова

– Я должен молить о пощаде?

– Как угодно. – он не сводил с меня глаз, и я видел в их глубине жгущее его пламя. Он пытался что-то увидеть во мне, проникнуть в меня, нащупать нечто жизненно важное, узнать это. Но у него ничего не получалось, и ярость на собственное бессилие накатывала на него волнами. Он отбрасывал их, сохраняя видимую невозмутимость. Только я чувствовал его огонь, и он это знал. Он мучительно искал в моем лице ответ на одному ему ведомый вопрос и не мог найти, поэтому не отрывал взгляда и говорил.

– Впрочем, должен предупредить тебя, что выживание – опасная страсть, дарящая много наслаждений, – его тихий красивый голос сочился мне прямо в сердце. В нем было приглашение к покою. Я невольно наклонил голову и прислушался.

Как обманно, как лживо, но как притягательно звучал его чудный голос.

О… Сколько земного счастья, наслаждения и легкой грусти обещал он…

Поверженные враги и торжество правды, синее небо над головой, далекие острова и лазурное море…

Все ложь.

Если бы существовало оно, земное счастье, тогда сколько безумных жертв и напрасной боли было бы оправданно.

Но нет, нет, нет, тысячу раз нет счастья на земле. Ибо Земля, прекрасная Земля лишь мимолетная снежинка перед лицом вечности, что живет в нас. Она не может, не может заполнить наши бездны, и она пропадает в них.

Я смотрел на полковника, он смотрел на меня. Планеты в утробе мироздания сошлись и, едва не сокрушив друг друга, разминулись.

Голос умолк.

– Да, это путь героя… Но на фига он тебе? – полковник вдруг ухмыльнулся, дернул головой и почесал переносицу. Наваждение исчезло. Голос изменился, и теперь в нем не было ничего, кроме усталости. Я даже пожалел, что наслаждение было столь мимолетно.

– Короче говоря, они ведь искали медальон? – он улыбнулся мне и, не дожидаясь ответа, снова повернулся к буфету, продемонстрировав гибкую юношескую спину.

В брюхе деревянного мастодонта что-то загрохотало, полковник раздраженно хлопнул дверцей.

– Кстати, – заявил он, не оборачиваясь и приседая на корточки возле очередного шкафчика, – у тебя может возникнуть чувство, что только у бездны на краю ты дышишь полной грудью. Хочу предупредить тебя, ибо сам пострадал от этого, что наслаждение выживанием требует многих жертв. Не обязательно гибнуть самому, можно ведь торжествовать над телами павших врагов или друзей – в момент триумфа это не так уж и важно.

Он вдруг обернулся, и зеленое пламя полыхнуло в его глазах.

– Смотри – ты жив, а она мертва! Ты сегодня выжил! – он смотрел на меня, и я невольно отвел взгляд.

Но мне нравилось его слушать. Пускай нос был разбит, в горле першило, а голова болела. Пусть Анна была мертва, а я мог умереть в любой момент. Мне нравилось его слушать и смотреть на него. Я тоже искал в нем чего-то, я это ощущал, но я не мог объяснить себе, что именно. Словно мы уже встречались когда-то, очень давно, сто или двести лет назад. Он был так похож на… Он был так похож на того, кто был мне нужен, кого я искал… Но я не мог узнать его, не мог ничего понять. Я должен был ненавидеть его за смерть и унижение, но я чувствовал лишь безумную тоску по неведомому. Тоску по утерянному. Он был почти так же совершенен, как был совершенен тот, другой… И я смотрел на него не отрываясь.

Стаканы нашлись, как и следовало ожидать, над мойкой. Полковник брезгливо оглядел один, затем поставил его на стол и вытащил из заднего кармана джинсов плоскую флягу. Отвинтил крышечку, понюхал.

– Предпочитаю скотч. А ты?

Не дожидаясь ответа, он наполнил стакан, залпом опрокинул в себя грамм пятьдесят и пару секунд постоял, прикрыв глаза. Потом открыл их и посмотрел на меня. В глазах его прятался свет.

– Ты представляешь, это быдло хочет счастья! – вдруг сказал он и обвел руками дачу, видимо подразумевая под ее скудным помещением и парой маявшихся у дверей горилл то ли необозримое пространство нашей родины, то ли вообще все человечество.

– А какое счастье я должен им дать? Пива, денег и автомобилей? Здоровья до смерти и дачу на Рублевке? Вечную красоту и силиконовые сиськи? Или победу любимой футбольной команды? Ты слышишь, я спрашиваю, КАКОЕ СЧАСТЬЕ Я ДОЛЖЕН ИМ ДАТЬ?

Я пожал плечами и утер сопли. При этом жесте один из камуфляжных парней напрягся.

Полковник же поморщился, привстал с шаткого стульчика и пошарил в кармане в поисках сигарет.

Я молча внимал ему, пытаясь определить для себя только одно – когда он будет меня убивать и почему у меня нет сил сопротивляться.

Но в духе всех злодеев мира ему хотелось вначале со мной поговорить, а уж потом приступить к уничтожению. Спинным мозгом я чувствовал, что полковник говорит нечто очень важное для меня, как будто сообщает шифр, и что, если я смогу понять, зачем и что он говорит сейчас, я найду разгадку ко всей этой истории.

– Массы нельзя осчастливить, потому что в массе нет человека. Масса уже счастлива тем, что ее много, что она сила, что «мы вместе». Массе не нужно счастье, потому что она даже не представляет себе, как оно выглядит. Массе нужен наркотик, который позволит ей быть массой БЕЗНАКАЗАННО и ДОЛГО. В массе ты растворяешься в безответственности, и с тебя снимают бремя твоего «Я».

В массе люди не отличаются от крыс. Их много, и они хотят жрать. Знаешь легенду о Ремигии?

– Слышал.

Полковник в удивлении приподнял одну бровь.

– И позволь узнать, от кого?

– Читал в сборнике легенд.

– А-а, – в голосе полковника послышалось легкое разочарование. – Так там все врут.

– А вы знаете правду?

– Конечно.

Он улыбнулся, и в улыбке его было нечто заставившее меня сразу ему поверить.

– И вы расскажете?

– Как-нибудь потом. Но чтобы окончательно тебя заинтриговать, скажу только, что епископа звали Хейдрик, – и полковник уставился на меня с издевательским интересом.

Но поскольку я заранее смотрел вниз, я избавился от труда прятать волнение во взоре.

– Проблема Хейдрика была в том, что он решил перевоспитать крыс. Или если угодно, преобразить их. Для этого он прибег к весьма популярному в его время средству – взял и окрестил их скопом. Я имею в виду тех, кто превращался в людей. И ведь предупреждали епископа знающие люди, ведь читал же он трактаты и «О природе человека», и «О бессмертии души», и даже «О началах»… Но он упрямо верил, что Господь учтиво решит крысиную проблему и, очищенные от греха, они этим самым скопом возродятся к новой жизни в бане пакибытия, выражаясь языком твоего юного друга. Увы… Разум Господа – не наш разум, а планы Вседержителя воистину неисповедимы.

Их звериная природа не преобразилась ни в божескую, ни в человеческую, и в зависимости от фаз луны или от капризов Фортуны они по-прежнему превращались в крыс и шастали по монастырским подвалам, овинам и даже криптам вовсе не с благочестивыми целями.

И тогда епископ велел собрать их в один из столь любезных им амбаров, подпереть двери снаружи и спалил всю эту чертову братию, чтобы Господь сам уже определился, куда их девать – ошуюю или одесную. А потом… А что было потом, ты читал в… в сборнике легенд. Жаль, что он так поступил. Уничтожил самых лояльных к людям крыс и оставил шваль. Порушил генофонд, так сказать. Но покойный Магистр не вынес урока из этой хрестоматийной истории.

– А зачем вы мне это сейчас рассказываете?

– Да все затем же, мой юный друг. Все затем же. Может, кто-то научится на чужих ошибках…

Полковник вздохнул, плеснул себе из фляги вискарику и опрокинул в себя алкоголь легким гусарским жестом.

– Каждый ценен, пока он один, – продолжил полковник. – Невозможно вразумить одним махом всех и сразу. Может быть, в этом мораль всей басни. Тогда он есть, он личность, и он может все. Крысу, собаку, лошадь – их можно приручить, пока каждая из них – одна. По одному их можно даже любить. Но нельзя приручить стаю крыс, собак и лошадей. И как можно любить стаю или массу? Их можно только подчинить или уничтожить. Потому что когда их много – просто некого приручать.

Поэтому война благородна, когда один убивает другого, и отвратительна, когда бомбы сыпятся на города. Жмущий на гашетку даже не в состоянии ощутить, что он убийца. И Гиммлер не плакал по ночам, и ему не являлись евреи, синие от «Циклона-2».

Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец – тот, которого я слишком хорошо знал при жизни, – полковник откинулся на шатком дачном стульчике, но тот даже не скрипнул, словно сидящий передо мной мужчина был бесплотен.

Неожиданно звякнул лежащий на столике мобильник. Полковник посмотрел на экран, хмыкнул и махнул стоящему за моей спиной человеку рукой.

Меня ловко обхватили сзади, скотч намертво прикрутил мои руки к спинке стула, а отрезанный ножом кусочек крепкая ладонь прижала к моему рту.