КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН - Карл-Иоганн Вальгрен

— Я служил в британском флоте…

— …а потом был в плену. Эту историю я слышал много раз. Ты её и во сне пробормочешь, если понадобится.

— Я стараюсь забыть эти годы…

— Я знаю, Виктор. Это было тяжёлое время для всех, кроме шведов… Кстати, ты видишься ещё со своим финско-шведским миллионером?

— С Фабианом?

— Да…

Виктор не знал, куда клонит Яан, поэтому предпочёл промолчать.

— Я не лезу в твои дела. Люди влюбляются, в кого хотят. Но в таком небольшом городе, как Стокгольм, это может повлечь за собой трудности… И неприятности, а мне бы этого не хотелось. Может, поедешь со мной?

— В Нью-Йорк?

— Это гигантский город, там найдётся место для любого. Там не лезут в дела друг друга, как здесь. Думаю, мне нетрудно будет уговорить нового работодателя, что нам необходим ещё один выдающийся реставратор. Там у тебя будет работа, о которой здесь ты даже мечтать не можешь… Подумай: реставрировать Рембрандта для Гуггенхайма.

Виктор покачал головой.

— Большое спасибо, — сказал он, — но это невозможно. Во всяком случае, сейчас.

— Как хочешь. Но имей в виду — предложение остаётся в силе. Если передумаешь, дай знать.

Он слабо улыбнулся и подлил Виктору чаю. Он знал, думал Виктор, он всё знал с самого начала, но был настолько деликатен, что не сказал ни слова… и, в отличие от всего остального мира, не считает себя вправе осуждать…

Через два дня после этого знаменательного разговора Фабиан исповедался своей невесте. Потом он рассказал Виктору, как всё было. Он пригласил её на прогулку на Юргорден, они пообедали на постоялом дворе Уллы Винблада, и после этого, сидя на скамейке неподалёку от виллы Кройгеров, он признался ей во всём. Фабиан не мог вспомнить, что именно и в каких словах он говорил, но, по-видимому, это не играло никакой роли. Она была совершенно уничтожена.

— Она несколько раз ударила меня по лицу, — рассказывал он Виктору, у которого было ощущение, что мир вокруг них разваливается на куски. — Знаешь, мне тогда казалось, что лучше бы я покончил с собой, чем причинил ей такую боль…

Она не сказала ни слова. Только ударила его несколько раз, заплакала и ушла… Потом из полицейских допросов выяснилось, что она пошла в его квартиру, открыла своим ключом, прошла в ванную, заперлась и выпила содержимое всех пузырьков и баночек с лекарствами, какие только нашла в аптечном шкафу. Потом попыталась перерезать артерию на запястье бритвой Фабиана, но рука дрогнула, от боли она потеряла равновесие и упала, уронив при этом зеркало. Служанка услышала шум, прибежала, и, к счастью, ей удалось взломать дверь в ванную.

Через три дня Эрику перевели в пансионат под Уппсалой, продолжая накачивать успокоительными препаратами. Фабиана без конца допрашивали, сначала в полиции, а потом ещё более пристрастно, хотя и менее формально, в адвокатской конторе на Эстермальме, где по просьбе семейства Кройгер пытались установить, что же случилось.

Всё выплыло на поверхность. Его отец, лесной барон, прилетел на личном одномоторном самолёте из Тампере, попав по пути в грозу под Оландом. Он отменил важнейшую встречу со своим североамериканским агентом, чтобы наставить на путь истинный своего непутёвого сына. Главы семейств собрали кризисное совещание. Жёны прибыли чуть позже более традиционными средствами передвижения — они тоже участвовали в совещании. Свадебные открытки уничтожили в специальной мельнице в адвокатской фирме Кройгера. От предварительно напечатанного меню остался только ворох разноцветного конфетти.

За это время Виктор видел Фабиана один-единственный раз, и то очень коротко. Фабиан в двух словах рассказал, что случилось, — он спешил на очередную нахлобучку. Через неделю в мастерскую в Пеликаньем переулке пришла телеграмма. Туглас уже паковал последний чемодан. Некий Петри Ульссон требовал немедленной встречи с Виктором Кунцельманном с глазу на глаз в ресторане в Старом городе.

Полный недобрых предчувствий, Виктор направился туда. Отец Фабиана выглядел точно так, как он себе и воображал: потный, небритый, с карикатурно огромной, наполовину изжёванной сигарой, похожей на толстый коричневый палец. Он заказал два кофе и ткнул в сторону отдалённого столика.

— Я просто хочу тебя предупредить, — сказал Петри Ульссон преувеличенно дружелюбно, — не вздумай даже пытаться когда-нибудь встретиться с моим сыном.

Он с отвращением посмотрел на чашку кофе и перевёл глаза на Виктора. Во взгляде его читалось удивление и недоверие.

— Если ты заговоришь с ним, или пошлёшь открытку или позвонишь по телефону, твоя жизнь кончена. Вот и всё, что я хотел сказать… Нет, не всё. Вот ещё что: на твоём месте я бы сидел дома. Сейчас такие времена… мало ли что может случиться.

Он видел Фабиана ещё раз, за пару дней перед Пасхой, ровно через год после их первого свидания. Виктор стоял перед крытым рынком на Нюбругатан и видел, как Фабиан со своими родителями садится в такси на другой стороне Эстермальмской площади. Машина медленно тронулась по направлению к Страндвеген, сквозь заднее стекло смутно угадывалось лицо его любимого… он сидел на заднем сиденье посередине, на голову выше своих родителей. Тогда он ещё этого не знал, но это был последний раз, когда он видел Фабиана.

Вечером того же дня он заперся в мастерской в Пеликаньем переулке и впервые за много лет взялся за кисть… Он работал несколько суток без еды и без сна, объединяя сюжеты картин, виденных им у Фабиана в их первую ночь. На полудюжине полотен соседствовали дюреровская купальня и «Христос в Гефсимане». Он поместил Иисуса и Иуду на скамейке в бане, а купальщики стали замковой стражей, готовой схватить Сына Божия. Он написал несколько вариантов знаменитого поцелуя, а в купальне персонаж с улыбкой Фабиана протягивал ему цветы аклеи. Он переписал и мальчика Караваджо, мысленно взяв за модель того же Фабиана. Он написал его сзади, давая зрителю полюбоваться спиной и задом Амура, написал так, как помнил с первой встречи. Он вспомнил, как его неверный любовник мечтал о работе Бацци… и, пересмотрев оставшиеся каталоги Тугласа, написал полотно в стиле Бацци — он и Фабиан стоят в костюмах Адама на фоне пинии.

В мастерской Тугласа было всё, что требовалось, чтобы писать пастиши под старых мастеров.

Краски старой рецептуры, старинный инструмент, даже холсты и панно тех времён… Он словно забыл все свои горести, он забыл, что Фабиан оставил его, что Аста вернулась в Финляндию, что корабль Тугласа вот-вот бросит якорь в нью-йоркской гавани… что он, скорее всего, никогда их больше не увидит. Мастерская в Пеликаньем переулке теперь принадлежала ему, он был хозяином фирмы. В его жизни начиналась новая эра. Но сейчас он целиком отдался работе, и ему не хотелось думать о будущем. Он смешивал краски, как это делали бы Караваджо и Бацци, если бы решили писать тот же самый мотив. Он писал на старых панно, приобретённых где-то Тугласом задёшево, панно с остатками старых красок, — на панно, которые они обычно использовали для реставрационных проб.

Закончив, он замер в недоумении, поражённый невероятным сходством его работ с оригиналом. Никто, подумал он, ни один человек не скажет, что это подделка, если её правильно представить. Сфальсифицировать сопроводительные документы, запастись солидным посредником — и сенсация готова. Конечно, их покажут экспертам, но и те в конце концов будут вынуждены признать подлинность… в крайнем случае, дадут заключение, что это копия, но копия, сделанная в ту же эпоху и, скорее всего, кем-то из учеников гения. Он сложил свои работы на складе; как только они были закончены, он понял, что достиг своей главной цели: внёс хоть какой-то порядок в хаос своей жизни.

По вечерам он делал перерыв и совершал долгие прогулки по городу. Всё чаще ноги, словно по собственной воле, приводили его к Хюмлегордену. Он наблюдал за мужчинами, молодыми и постарше, они входили в туалеты и выходили… он видел, как они парами скрывались в тёмных аллеях парка. Как легко купить несколько мгновений забвения, думал он, но никак не мог решиться.

Он возвращался в ателье, кляня свою робость, снова брался за кисти — и успокаивался.

Именно в эти недели он сделал свои первые пастиши под Кройера. Каким-то образом эта живопись тоже была как-то связана с Фабианом, хотя он и не мог бы сказать, как именно. Может быть, этот свет… этот робкий свет на полотнах живописца говорил о любви.

Он поставил на мольберты две только что прибывшие на реставрацию картины Кройера и начал просматривать каталоги. И на старых холстах, подражая мастеру, он написал свои мотивы. Он прятался в шторах в пансионате «Брёндум», он узнавал себя в какой-нибудь складке на лбу на портрете Анны Анкере, в блике в её глазу. Ноздри ему дразнил запах жареной куропатки с натюрморта. Он заменял детали оригинала, он пробовал так и этак, пока в результате перед ним не встали три совершенно новые работы. И каждую секунду он спрашивал себя: а что бы сделал на моём месте художник? Какой цвет выбрал бы он для подмалёвка? Как он согласовал бы композицию?