Ветувьяр (СИ) - Кейс Сия

Селин мотнула головой и всем своим видом показала, что готова слушать.

— Этида была королевой Кирации, и была она столь красива, что о ее красоте слагали песни во всем Оствэйке, — Начал Тейвон, чувствуя себя старой нянюшкой, что читала сказки на ночь им с Реморой в далеком детстве, — Больше всего на свете она боялась, что люди увидят ее дряхлой и старой, перестанут слагать о ней песни и восхищаться ее красотой. И этот страх так сильно мучил ее, что Этида отправилась прямиком к богам с просьбой замедлить ее старение, позволить ей подольше быть молодой и красивой.

Тейвон ненадолго затих, с улыбкой наблюдая за испуганным и в то же время любопытным взглядом Селин. Выдержав интригующую паузу, он продолжил:

— Богам не понравилась любовь Этиды к самой себе, и они решили исполнить ее просьбу не совсем так, как она просила. Они сказали ей идти с миром и запомнить несколько слов: “Пусть лик мой явит себя, что сокрыт под кожей в глубине меня”. Этида в них усомнилась, но слова запомнила. Ничего в ее жизни не изменилось после встречи с богами, но ровно через год королева серьезно заболела. Ни один лекарь не мог ей помочь — она не жила и не умирала, не могла есть и спать, и мучения ее никак нельзя было облегчить.

— Это было с Флетчером, да? — Удивленно вытаращилась на него Селин.

— Думаю, что да, — Кивнул Тейвон, продолжая, — И вот в жаре лихорадки Этида вспомнила сказанные ей богами слова. Она прочитала их, словно молитву, и произошло неописуемое — королева превратилась в другую женщину, такую же молодую и прекрасную, но совершенно иную. Она звала себя Релой, и была кроткой, тихой и смиренной. Все придворные Этиды были в ужасе, когда вместо надменной королевы перед ними предстала другая женщина, и только Геллиус, исповедник Этиды, догадался, в чем дело. Он записал слова богов, что позволили Этиде стать Релой, и когда прошел год, и лихорадка напала уже на Релу, он знал, что нужно делать. В мир вернулась Этида — не постаревшая ни на день с тех пор, как исчезла. Поняв, что просьба ее исполнилась, королева восславила богов. Счастью ее не было предела, и она повелела своим слугам одарить народ Кирации невиданно щедрыми подарками.

Все в его королевстве знали эту легенду с пеленок, и Тейвон верил в нее, хоть и понимал, что эта история, должно быть, во многом приукрашена монахами и переписчиками. А вот Селин, пусть и слушающая легенду с интересом, явно сочла ее вымыслом — это читалось по нахмуренным бровям и сжатым в тонкую ниточку губам.

— Народ всем сердцем полюбил двух своих королев, и с тех пор потомки королевы Этиды наследуют трон Кирации, а от детей королевы Релы происходит все старое дворянство. Геллиус же создал орден Двух Лиц, который обучал всех ветувьяров с малых лет обращаться с их силой, — Закончил Тейвон, пронзая Селин взглядом, — Вот такая легенда…

Девушка явно выбирала между своим обыденным молчанием и обвинением Тейвона во лжи, но здравый смысл в ней все-таки победил, а потому она больше не сказала ни слова. Встречаться с королем взглядом она тоже избегала, словно впав в еще более глубокую задумчивость.

С ней было больше не о чем разговаривать. Поплотнее закутавшись в раздобытый Джерретом плащ, Тейвон отвернулся от девушки и, чтобы отгородиться от своих гадких мыслей, принялся считать.

Он досчитал до трех тысяч четырехсот пятидесяти шести, когда за дверью камеры раздались шаги.

*

Престон поднял на Эйдена глаза, стоило графу лишь переступить через порог камеры. Друг был избит и растрепан, порванная рубашка его пестрела кровавыми пятнами, а нижняя губа распухла от побоев.

Прошла долгая секунда, прежде чем взгляд Престона стал осмысленным — он понял, что это происходило на самом деле. Эйден тоже бы многое отдал за то, чтобы эта камера, его друг, прикованный цепями, все эти пытки и Фадел за спиной оказались страшным сном. Но реальность была гораздо более жестока.

Дверь камеры закрылась вслед за Эйденом, по обеим сторонам от нее застыли двое гвардейцев, а Фадел, с лицом довольным, как у объевшегося кота, пристроился в углу.

— А я ведь до последнего верил, что они ошиблись, — Прохрипел Престон, впиваясь в Эйдена глазами.

И без того тесная камера вдруг сжалась для графа до размера закрытого гроба, боль ударила по черепу с бешеной силой, но слова друга все равно били сильнее. И гораздо глубже.

Для Престона он действительно был предателем. Самой последней мразью на свете. И Эйден не мог сделать ничего, чтобы разубедить друга в этом. Решись он хоть на что-то, Фадел тут же положит этому конец. В лучшем случае граф окажется в соседней камере, а в худшем — примет смерть от рук гвардейцев прямо здесь.

Как он мог показать Престону, что они все еще на одной стороне? И никогда не были на разных…

— Как ты мог, Эйден? — Выдохнул друг, — Мы же…

— Надо же — какая трогательная встреча! — Прервал Престона отстранившийся от стены Фадел, — Вы ведь давно знакомы с адмиралом Хельдером, граф?

Это все было задумано. Так Лукеллес решил проверить его на верность, заставив пытать старого друга.

Но сильнее пугало другое — если Престон оказался в руках Лукеллеса, то что тогда с Джерретом? Эйден надеялся, что его не поймали, но в последнее время боги почему-то так обозлились на графа, что втаптывали все его надежды в грязь одну за другой.

— Что же вы застыли? Вы плохо поняли приказ Его Величества? Мы должны получить от этого человека сведения!

Эйден резко повернулся к Фаделу. Старик так смаковал ситуацию, что казался самым счастливым человеком на свете. Он насмехался над Эйденом как мог, и хоть внезапно начал обращаться к графу на “вы”, слова его стали звучать еще надменнее и презрительнее.

— Я знаю, что мне нужно делать, — Огрызнулся Эйден.

— Так начинайте, граф! — Улыбка сошла с лица Фадела, — Я не собираюсь стоять тут всю ночь!

Не чувствуя своего тела, Эйден вновь повернулся к Престону. Тот не сводил с него глаз, в которых не было ни малейшей тени сомнения. “А ты и не дал ему повода для сомнений” — сказал сам себе граф. “Ты стоишь здесь и подчиняешься приказам мрази, которая все это спланировала!”

— Адмирал Хельдер, вы должны отвечать на мои вопросы, — Слова эти драли Эйдену горло, но он произнес их твердо.

Кому из них было больнее? Престону, которого пришел пытать его друг-предатель? Или Эйдену, неспособному хотя бы дать ему знать, что все не то, чем кажется?

Он попытался поставить себя на место Престона — что было бы, если бы его, закованного в цепи, пришел пытать адмирал? — и не смог. Престон погиб бы, но предателем бы не стал, пусть даже играя роль.

— А Ремора знает? — Сверкнул глазами друг, — Или тебе теперь плевать и на нее?

На свете не было человека, которого Эйден бы ненавидел сильнее, чем самого себя. Почти не слыша своего голоса, он заговорил:

— Я приказываю вам молчать. Говорить вы можете, только отвечая на мои вопросы.

Престон лишь усмехнулся:

— Какой же мразью ты стал! Пошел ты к черту! — И плюнул ему под ноги.

Престон не был дворянином. Он был сыном самого известного корабельщика Кирации — с детства в море, он знал о кораблях, кажется, почти все, а еще он умел зарабатывать доверие людей. Он не был хорошим оратором и не обладал каким-то запредельным обаянием, но он был честным и справедливым командиром, а потому люди непременно шли за ним. Джеррет нуждался именно в таких людях, и Престон стал его первым и единственным заместителем.

Эйдену же сын корабельщика всегда казался непостижимым — с ним было даже сложнее, чем с Тейвоном и Джерретом вместе взятыми. Возможно, когда-то давно Эйден даже стремился ему подражать, но Престон всегда оказывался на шаг впереди, и спустя какое-то время граф бросил эту затею.

Они знали друг друга много лет, но только сегодня Эйдену открылось, насколько разными они были.

— Отпираться и молчать не в ваших интересах, адмирал, — Вступил в дело Фадел, поравнявшись с Эйденом, — Тейвон Кастиллон взят под стражу. Когда он напишет отречение, лишь вопрос времени.