Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Заикание становилось все заметнее.

— И вы думаете, — осторожно вставил я, — что могут существовать… документы, имеющие отношение к этим встречам? Записи? Даже стенограммы?

Он бросил на меня нерешительный, просительный, почти стыдливый взгляд и, страдальчески опустив глаза, кивнул.

— Нам известно, что они существуют, — прошептал он словно ребенок, которому пора идти спать, но он боится темноты. — Мы доверяем вам, мистер Маскелл, вернуть их; уверены, что вы именно тот человек, который это сделает, и полагаемся на ваше благоразумие.

Я, в свою очередь, с серьезным выражением кивнул, изображая надежность и бульдожью решимость. О, вы хотели сказать «молчание», Ваше Величество. Молчание.

Меня доставили в Германию на транспортном самолете ВВС, небрежно прикрепленным ремнями к сооруженному на скорую руку сиденью в окружении сваленных в кучу мешков с почтой и стучавших как зубы ящиков пива. Внизу страшные разрушения, обугленные леса, почерневшие поля и города с домами без крыш. На аэродроме близ Нюрнберга меня встретил явно враждебно настроенный офицер военной разведки со взлохмаченными усами и свирепой улыбкой. Назвался капитаном Смитом, но судя по всему, он сам не рассчитывал, что ему поверят. И на все, что я ему говорил, шевелил усами в злой, скептической усмешке, видимо полагая, что я тоже по профессиональной привычке, если не из других соображений, плету небылицы о себе и своих намерениях. Не то чтобы от меня ожидалось сказать больше, чем нужно: Смит немедля дал мне понять, что ему абсолютно наплевать на меня и на мои планы. У него был джип, на котором мы на дикой скорости промчались по разрушенным улицам и выехали за город. Весеннее солнце безжалостно жгло заброшенные поля. Машину вел толстый капрал со свинячьими ушами и круглыми, как у ребенка, плечами; заросшая шея в толстых складках. Водители всегда привлекали мое внимание; в том, как они с сосредоточенной неподвижностью сидят за рулем, суровые и по-своему величавые, углубившись в себя, как бы одаривая вас остающимися позади милями, есть что-то необыкновенно впечатляющее. Они со Смитом обращались друг с другом с какой-то злой насмешливой презрительностью, сердито пререкаясь вполголоса, словно несчастливая супружеская пара на воскресной прогулке. Расстояние в девяносто миль до Регенсбурга мы покрыли за какие-нибудь полчаса.

— Надо отдать должное Адольфу, — заметил Смит, — умел, черт побери, строить хорошие дороги.

— Да, — согласился я, — как римляне. — И был удивлен, когда Смит круто повернулся на своем сиденье и с насмешливо-удивленной презрительной ухмылкой уставился на меня.

— О да, — прорычал он, захлебываясь от непонятной ярости. — Римляне с их дорогами!

И вот мы в Регенсбурге, заброшенном городишке с высокими и узкими квадратными башенками, многие из которых увенчаны огромными журавлиными гнездами, больше подходящими для Северной Африки, нежели для середины Европы. Это впечатление усиливалось мавританского вида полумесяцем, косо висевшим в тот вечер на бархатистом багровеющем небе. Меня поместили в грязной гостиничке, названной «Голова турка». Смит без особых церемоний высадил меня у входа, и они с водителем с ревом умчались; изрыгая клубы вонючего дыма джип, круто, на двух колесах, развернулся и исчез за углом. Я уныло побрел со своими вещами. Всюду, в баре, ресторане, даже на лестничных ступеньках, курят, пьют, и шумно играют в покер американские солдаты. Настроение полусонной эйфории; как у детей, пропустивших свое время и отказывающихся ложиться спать. И впрямь как дети: очень похоже на детский крестовый поход с той только разницей, что не поганая старая ненасытная Европа пожирала эту необузданную армию перекормленных юнцов, а как раз наоборот. Но не делайте, по их собственному выражению, из меня дурака: я не ненавидел американцев; на самом деле я находил в их беззаботной бездушной манере что-то вполне родственное. В шестидесятые годы я неоднократно бывал в Соединенных Штатах — читал лекции, консультировал, — а однажды, сколь бы невероятным это ни могло показаться, целый семестр преподавал днем в одном колледже на Среднем Западе, рассказывая полному залу фанатически прилежных слушателей о великолепии французского искусства семнадцатого столетия, а по вечерам пил пиво в компании тех же студентов, к этому времени абсолютно раскованных и по-щенячьи доброжелательных. Вспоминаю одну особенно веселую попойку в салуне «Родео», которая для меня закончилась как в доброе старое время, когда мы с Данни Перкинсом бывали в мюзик-холлах; взобравшись на стол, я распевал «Берти из Берлингтона», сопровождая вокал соответствующими жестами и вызывая шумное, хотя и удивленное, одобрение у моих студентов и полдюжины подпиравших стойку завсегдатаев в ковбойских сапогах. О да, мисс В., я обладаю несметным множеством талантов. И мое восхищение вызывали не просто американцы (хотя я больше чем восхищался некоторыми из моих студентов, особенно юным футболистом с милым личиком, волосами цвета соломы и необыкновенными небесно-голубыми глазами, поразившим меня, и самого себя, силой грубой мужской страсти на старом кожаном диване в моем запертом на ключ кабинете в один из дней любви, когда над колледжем бушевала гроза и по опущенным деревянным планкам сотрясаемых ветром жалюзи барабанил дождь), а сам американский порядок, столь много и безжалостно от человека требующий, не обманываясь насчет изначальной жестокости и продажности рода человеческого, и в то же время столь решительно и непоколебимо оптимистичный. Понимаю: снова ересь, снова вероотступничество; скоро за душой не останется никаких убеждений, лишь куча запальчиво оправдываемых отречений.

Обедом в английском понимании в «Голове турка» не кормили: в Баварии обедают в полдень, а к девяти часам ложатся спать. Порыскав по улицам, я наконец отыскал открытую пивнушку и долго сидел там, жалея себя, пил из огромных кружек жидкое пиво, съел несколько связок отвратительных, похожих на высохшее и сморщенное собачье дерьмо сосисок. Вошел командир транспортного самолета, и поскольку мы не смогли не встретиться глазами, как воспитанные малые были вынуждены провести вечер вместе. Оказывается, давно, в мирное время, он был ученым, специалистом по средневековым рукописям. Это был крупный застенчивый, очень усталый на вид мужчина с грустными глазами. Спустя несколько лет в один летний день я случайно встретил его на приеме в королевском саду. Он представил мне свою глуповато хихикавшую жену, леди Мэри, бледную, чахоточного вида, нервозную как борзая, с близко посаженными глазами, тонким бледным носиком. Не помню, почему мы заговорили о принце Георге — красавце, не чуждавшемся однополой любви, погибшем в воздушной катастрофе во время войны, — но, к общему смущению всех троих, скоро стало очевидно, что ко времени гибели принца и леди М., и я ходили у него в любовниках.

Теперь же он робко поинтересовался, что я делаю в Германии.

— Извините, — сказал я, — не положено говорить.

Стараясь не показать, что обижен, он хмуро кивнул. Остальное время мы провели в разговоре об инкунабулах, предмете, который он знал во всех наводящих скуку подробностях.

На следующий день капитан Смит явился рано утром на джипе с тем же толстым водителем и отвез меня в Альтберг, невероятно живописную деревушку, приютившуюся у подножия высящейся над Дунаем скалы с воздвигнутым на ней замком — высоким, увенчанным башнями уродливым сооружением девятнадцатого века, не представлявшим никакой архитектурной ценности. Через глубокую расщелину в скале перекинут подъемный мост, над воротами каменная доска с вырезанным на ней букетом тюдоровских роз. В узком неровном дворе, насторожив уши, за нами свирепо следили два огромных, явно голодных охотничьих пса. Смит, как и прежде, оставил меня с таким видом, будто сбыл с рук что-то неприятное; пока джип громыхал по мосту, мне показалось, что из машины донесся насмешливый гогот.

Во дворце командовала майор Алиса Стерлинг, решительная, подтянутая, холодная, годов за тридцать женщина удивительной красоты, рыжеволосая, с очень бледной кожей и веснушками на переносице, которые вроде должны были смягчать выражение лица, но только не у нее. Я был смущен ее привлекательностью — притом что уже много лет был равнодушен к женскому полу; виной тому, наверное, были ее широкие, хотя и выглядевшие по-женски беззащитными плечи. Она энергично трясла мне руку, взмахивая вверх и вниз, словно качала насос; чувствовалось, что меня не столько приветствовали, сколько предостерегали. Она из Канзаса, еще девочкой хотела попасть в Европу, но потребовалась война, чтобы исполнилось ее желание — разве не удивительно? По стенам аванзала с голыми стропилами под острым углом, как бы позволяя подданным и на удивление многочисленным ныне посетителям лучше их разглядеть, развешаны покрытые пылью фамильные портреты. Несколько тускло поблескивающих громоздких предметов черной мебели. Посередине кажущийся неуместным и заброшенным стол для настольного тенниса.